хочется испариться…
Разговорить Саргона она тоже больше не пыталась. Лорене и после прошлых его слов было тревожно. Она понятия не имела, готова ли узнать еще что-то о своем враге. Вот сейчас, например, она радовалась, что Саргон остался в спальне и не потащился на праздник, радовалась, что ему не станет хуже. Эта радость была не просто опасным звоночком – колоколом, предупреждающим о большой беде.
Слуги Саргона вышли на площадь одними из последних, когда среди эвкалорисов собрались чуть ли не все жители поселка. Колдунья уже уселась в кресло, она казалась непривычно оживленной, часто улыбающейся и даже хихикающей без особой причины. Это почти не удивляло – Лорена и не помнила, когда видела эту женщину трезвой. Впрочем, Амарсин – пленница наконец запомнила ее имя – никогда не теряла контроль до конца. Даже в дурманном веселье она оставалась грозной правительницей… В дурмане она была даже опасней: она могла счесть оскорблением любой поступок или даже случайный взгляд.
Лорена ожидала, что колдунья снова порадует своих подданных какой-нибудь речью, но нет, Амарсин оставалась такой же зрительницей, как все остальные. А в опустевший центр площади вышла одна из Глашатаев.
За время своего плена Лорена успела увидеть если не всех Глашатаев, то многих – тоже бесценная информация для колонии. Глашатай Милосердия Беллесуну показалась ей самой безобидной из них. Это была совсем молодая девушка, миниатюрная и очень красивая. Она редко носила маску, часто улыбалась и большую часть времени проводила в поселке. Лорена даже не понимала толком, кем она управляет и чем вообще занимается. Беллесуну не отправлялась ни на охоту, ни на патрули. Даже ее форма отличалась от формы других Глашатаев: короткое кожаное платье с длинными, до самой земли, тонкими лентами, перчатки, сапоги, а главное, на всем этом нашиты маленькие круглые колокольчики, выдававшие приближение девушки легким мелодичным звоном. Какая уж тут охота? Для себя Лорена решила, что Глашатай Милосердия занимается в поселке целительством – хотя никакого подтверждения этому не было.
А нынешний общий сбор и странная, переплетенная со страхом радость толпы намекали, что в своей оценке Лорена здорово ошиблась. Пленница поискала глазами Далу, чтобы у единственного нормального человека выяснить, что тут творится. Однако старуха оказалась далеко, на другом конце площади. Пробраться к ней Лорена не сумела бы, проклятые служанки мстительно вытолкали пленницу в первый ряд и стояли теперь сзади угрюмой живой стеной, не скрывая, что следят за ней. Впрочем, уже мрачное выражение лица Далы намекало, что ничего хорошего сейчас не произойдет.
Хотя начало было вполне безобидным – и даже прекрасным. Беллесуну танцевала. До этого момента Лорена никогда не видела дикарей танцующими, ей казалось, что любое проявление искусства в этом месте скорее исключение. Лучшее, что умели делать жители поселка, – украшения и наряды для своих правителей. Они не развлекались, они целыми днями работали, они никогда не слушали музыку просто так и толком не отдыхали…
Но теперь музыка была – четкая, резкая, барабанный бой и переливы инструментов, похожих на флейты. Под эту странную мелодию, одновременно угрожающую и манящую, кружилась Беллесуну – дополняя музыку звоном колокольчиков. Глашатай Милосердия танцевала лучше, чем любая жительница Обретенных гор. Движения Беллесуну были водой, ее энергия – ураганным ветром. Она не делала ничего лишнего, в ее танце не было ничего резкого, он просто весь был страстью, чистой, примитивной энергией.
Зрелище оказалось настолько необычным, что Лорена невольно засмотрелась – и вздрогнула вместе со всеми, когда Беллесуну резко остановилась. Глашатай будто споткнулась, упала, свернулась на земле, и лишь спустя секунду до пленницы дошло, что никакого другого завершения у такого танца не могло быть. Движение, как жизнь, и финал, как гибель. Эмоциональный предел во всем.
На земле Беллесуну не задержалась, она все с той же грацией поднялась на ноги, обвела взглядом толпу, склонила голову перед верховной жрицей.
– Наступила ночь! – объявила Глашатай Милосердия. – Новая и дивная, особенная ночь – одна из тех, в которые избранным даровано узреть Брерис! Они познают лик богини и навеки присоединятся к ней, а мы все получим ее благословение за то, что отныне в ее вечной свите новый слуга. Введите избранного!
В дальней части площади толпа расступилась, выпуская к Беллесуну мужчину средних лет. Он не был связан, шел вперед добровольно и все равно заметно нервничал. За ним двигались два служителя жрицы, местная охрана. Похоже, оставался шанс, что избранный не признает себя таковым и все-таки попытается удрать из вечной свиты Брерис.
Но мужчина дошел до центра площади, остановился он только перед Беллесуну. Лорена заметила, что он еще не стар и силен – однако при этом он заметно хромал, одна из штанин пропиталась пятнами крови. Похоже, он получил травму… Уж не это ли сделало его избранным? Лорена прекрасно помнила, как дикари относились к раненым Глашатаям.
– Брат наш! – Верховная жрица протянула к избранному руку, унизанную браслетами, но с кресла не встала. – Ты веруешь, что Брерис проведет тебя? Что она с рождения опекала тебя и теперь призвала к себе?
– Да… – дрожащим голосом ответил мужчина, и уверенным он не казался.
– Ты веруешь, что она ждет тебя?
– Да…
– Ты готов присоединиться к ней? Познать милость ее? Увидеть ее великолепие – и всем нам, порой смущенным, сомневающимся, поддавшимся унынию, доказать, что она по-прежнему рядом?
На это раз у мужчины даже не хватило сил ответить, он лишь кивнул. Да и был ли у него выбор на самом деле? Колдунья посмотрела на Глашатая Милосердия, и та еле заметно улыбнулась. Беллесуну опустила руку мужчине на плечо, вынуждая его стать на колени. Он подчинился, и служители тут же отошли подальше – как показалось Лорене, с опаской.
У них и правда были причины для страха. Как только избранный был готов, со ствола ближайшего эвкалориса соскользнула чавунджа, до этого остававшаяся невидимой, и двинулась к нему.
Лорена невольно отшатнулась – но наткнулась на служанок, по-прежнему не дававших ей уйти. Она понимала, что такая реакция не достойна офицера Обретенных гор, но ничего не могла с собой поделать. Ей прежде не доводилось видеть живых чавунджей – только высушенные трупы, которые хранились в музее колонии и в учебных классах. Даже мертвыми эти твари выглядели устрашающе, а живая и вовсе наполняла душу инстинктивным ужасом, не поддающимся контролю разума.
Чавунджа не была самым страшным хищником Нергала, не была даже по-настоящему опасным для вооруженного солдата – не говоря уже про офицера в любом из доспехов. Но в методе убийства, который использовало это создание, чувствовалось нечто настолько противоестественное для человеческой природы, что страх перед чавунджей превосходил опасения перед любым унгахом или джесином.
Существо было
