Эйнар Вегенер, который стоял ровно на том месте, где позже Грета подарит ему поцелуй, – зажмурились. Ибо сей случай был настолько удивительным, что вся Академия сделала это одновременно: все присутствующие, будь то художники или нет, одновременно зажмурились и покачали головами. Когда же они открыли глаза, окна Академии заливал свет солнца, обогнувшего шпили Копенгагена, а незнакомец в плаще исчез.
В некрологе не напишут про этот день. Как и про тот августовский вечер с Гретой, еще до свадьбы, сразу по окончании войны. Грета, которая вернулась в Копенгаген всего месяц назад, приколола к соломенной шляпке цветки георгинов, явилась в Академию и постучала в дверь его кабинета, а когда он открыл, сказала:
– Идем!
Они не виделись с ее отъезда за океан в самом начале войны.
– Что нового? – спросил Эйнар, и она лишь пожала плечами:
– Здесь или в Калифорнии?
Она повела его на площадь Конгенс-Нюторв[81], где вокруг конной статуи короля Кристиана V бурлил людской поток. У Королевского театра стоял одноногий немецкий солдат; на тротуаре перед ним лежала холщовая фуражка, в которую он собирал подаяние. Грета взяла Эйнара за руку и негромко охнула. Она бросила солдату несколько монет и спросила, как его зовут, однако из-за сильной контузии он не разобрал ее слов.
– Я и не знала, – сказала Грета Эйнару, когда они пошли дальше. – В Калифорнии война казалась такой далекой…
Они срезали путь, пройдя через парк Конгенс-Хаве, где давно пора было подстричь живые изгороди, где ребятишки весело убегали от матерей, а парочки нежились на газонах, расстелив клетчатые пледы и мечтая, чтобы все остальные люди убрались подальше и дали им побыть наедине. Грета не говорила, куда ведет Эйнара, а он предпочитал не спрашивать. День выдался ясным и теплым, окна в домах на Кронпринсессегаде[82] были распахнуты, ажурные летние занавески колыхались на ветру. По дороге проехал грузовой фургон, и Грета взяла Эйнара под руку.
– Молчи, – велела она.
Но у Эйнара колотилось сердце, ведь юная девушка, которая подарила ему поцелуй на ступеньках Академии, вернулась в его жизнь так же быстро, как исчезла из нее пятью годами раньше. За эти пять лет он время от времени вспоминал о ней, как вспоминают тревожный и волнующий сон. Всю войну он представлял ее жизнь в Калифорнии, однако его не оставлял и другой ее образ – Грета летит по коридорам Академии, под мышкой у нее зажаты кисти, и солнечный свет играет на их металлических обоймах. Она была самой энергичной студенткой из всех, что он знал, обожавшей балы и балет, но всегда готовой трудиться, даже если это означало работу до поздней ночи, когда многие выбирали водку и сон. Размышляя об идеальной женщине, Эйнар все чаще и чаще думал о Грете, что была выше и стремительнее всех прочих. Он вспоминал, как однажды, сидя за столом у себя в кабинете, поднял глаза и увидел в окно Грету, перебегавшую дорогу на Конгенс-Нюторв под возмущенные гудки экипажей и авто: серо-голубая юбка, словно плуг, мелькает между решетками и бамперами, водители судорожно жмут на резиновые груши клаксонов, а Грета лишь беспечно отмахивается: «Да ладно вам!» Ее и в самом деле волновало только то, что она считала важным. Достигнув зрелости, Эйнар, который с каждым годом, проведенным у мольберта, делался все более молчаливым, все глубже погружался в одиночество и все сильнее убеждался в том, что он чужд этому миру, начал мысленно составлять портрет идеальной женщины, и ею оказалась Грета.
И вот одним теплым августовским днем она пришла к нему в кабинет и теперь вела его за собой по улицам Копенгагена мимо раскрытых окон на Кронпринсессегаде, откуда доносился визг детворы, с нетерпением ждущей летнего отдыха на Северном море, и тявканье комнатных собачонок, с нетерпением ждущих возможности размять крохотные лапки.
Когда они пришли на ее улицу, Грета сказала:
– Пригнись.
Он не понял, что она имела в виду, но она взяла его за руку, и они двинулись дальше, прячась за припаркованными машинами. Ночью прошел дождь, тротуары еще не высохли, а мокрые покрышки автомобилей, нагретые солнцем, воняли теплой резиной – Эйнар будет вспоминать этот запах, вместе с Карлайлом колеся по Парижу, когда они – они все – решали судьбу Лили. Грета вела его от машины к машине, как будто они укрывались от вражеского огня. Так они миновали целый квартал – тот квартал Копенгагена, где жил герр Янссен, владелец перчаточной фабрики, пожар на которой стал причиной смерти сорока семи работниц, горбившихся за швейными машинками с ножным приводом. Проживала тут и графиня Гаксен, восьмидесятивосьмилетняя обладательница самой большой коллекции чайных чашек в Северной Европе, настолько большой, что даже сама графиня была не прочь в припадке злости разбить одну-другую чашку о стену. Кроме того, здесь обитали супруги Хансен и их дочери-двойняшки, до того белокурые и прекрасные в своей одинаковости, что родители вечно тряслись от страха, как бы дочек не похитили. В конце концов Грета и Эйнар приблизились к белому домику с синей дверью и высаженными в подоконных ящиках геранями, красными, как петушиная кровь, и источающими, даже на расстоянии, густой, горький, слегка непристойный дух. Отец Греты жил в этом доме во время войны, а теперь, когда она закончилась, переезжал обратно в Пасадену.
Спрятавшись за капотом «Лабурдет-Скифа», Грета и Эйнар наблюдали, как грузчики перетаскивают сундуки с крыльца в кузов фургона, подогнанного к дому. Оба ощущали запах герани, упаковочной соломы и пота работников, в эту минуту загружающих в фургон деревянный ящик, в котором находилась Гретина кровать с балдахином.
– Отец уезжает, – сообщила Грета.
– А ты?
– Я остаюсь здесь. Буду жить сама по себе. Видишь?
– Что именно?
– Наконец-то я свободна.
