Она давно пообещала себе не расстраиваться из-за морщин, и складок, и даже из-за первой седины на висках, похожей на комочки пыли, собранные веником. И все равно расстраивалась, хотя признать это стоило ей значительных усилий. В конце концов она махнула на возраст рукой, а месяцы и годы шли своим чередом, и она все больше вживалась в роль американской художницы, осевшей за границей, тогда как Калифорния отступала все дальше, словно разрушительное землетрясение, предсказанное доктором физических наук под сенью пальм в кампусе Калифорнийского технологического института, уже повергло «Золотой штат» в руины и воды Тихого океана затопили все побережье. Пасадена постепенно растаяла вдали, как пропавший корабль или затонувший остров, и теперь о ней осталась только память.
Разумеется, не считая Карлайла. Осенью он шаркал по тротуарам Парижа, пачкая под дождем штанины. Боль в ноге усиливалась и отступала вместе с тучами, которые приносил ветер с Атлантики. Карлайл и Лили выходили из каситы и раскрывали зонтики; на Лили был розовый прорезиненный плащ, на вид такой тяжелый, что Грета опасалась, как бы Лили под ним не рухнула. Брат и сестра поссорились из-за выбора Эйнаром врача. Карлайл откровенно сказал Грете, что, по его мнению, ее действия только вредят Эйнару.
– В конечном счете он об этом пожалеет, – заключил Карлайл.
Критика больно уязвила Грету. Всю осень она ощущала давление этих слов – и когда Карлайл менял компрессы на лбу Лили, и когда, сидя на кровати, играл с ней в покер, и когда они вдвоем, одевшись потеплее, выбирались в оперу.
– Жаль, что ты не можешь пойти с нами, – на прощание виновато говорила Лили. – Не засиживайся за работой допоздна!
Порой занятия живописью казались Грете тяжким бременем, словно только она одна на всем свете работала, а остальные отдыхали и приятно проводили время, словно она одна несла на своих плечах груз забот, и, если она остановится и опустит голову, их маленький сокровенный мирок взорвется. Она сравнивала себя с Атлантом, державшим на плечах небесный свод, однако сравнение было неверным, ибо она не только держала на себе мир, но сама же его и создала. Во всяком случае, так она считала. Бывали дни, когда она доходила до полного изнеможения и отчаянно хотела об этом кому-нибудь рассказать, но рядом никого не было, поэтому она разговаривала с Эдвардом IV, пока тот уминал порцию куриных шкурок и хрящиков.
Никого, кроме Ханса.
На следующий день после отъезда Эйнара в Германию Ханс пришел навестить Грету. Он только что вышел от цирюльника, и подбритые волосы на задней части шеи неприятно кололись, а кожа покраснела от раздражения. Ханс поделился с Гретой новым замыслом выставки: он хотел договориться с директрисой частной школы для девочек о том, чтобы развесить в школьных коридорах серию портретов Лили. Ханс довольно посмеивался в свою чашку кофе: видимо, ему самому идея очень нравилась.
Грета знала, что за последнюю пару лет у него было несколько женщин, в том числе актриса из Лондона и богатая наследница, дочка владельца консервной фабрики. Ханс никогда не говорил о них Грете и всячески избегал упоминаний о том, с кем провел уик-энд в Нормандии. Эйнару, однако, он обо всем рассказывал, и Грета узнавала новости, слушая напряженный шепот Лили:
– Актриса с афиши на Кембридж-сёркус![85] Для Ханса это наверняка так волнующе, правда?
– Для него, думаю, да, – отвечала Грета.
– Куда это отправился Эйнар? – спросил Ханс теперь.
– В Германию, поправить здоровье.
– В Дрезден?
– Он тебе говорил? – Грета обвела взглядом квартиру, свои мольберты и холсты у стены, кресло-качалку. – Лили поехала с ним. Без них здесь совсем тихо.
– Ну разумеется, она поехала с ним. – Опустившись на одно колено, Ханс принялся раскладывать на полу свежие портреты Лили. – Он мне рассказал.
– О чем?
– О Лили. О докторе в Дрездене.
– Не понимаю.
– Брось, Грета. Ты вправду считаешь, что я до сих пор не знаю? – Ханс поднял на нее глаза. – Почему ты боялась сказать мне?
Она прислонилась к подоконнику. Снаружи шел ледяной дождь, и капли негромко барабанили по стеклу. В последнее время Грета написала полдюжины новых портретов Лили – серию картин, изображавших Лили за туалетом, в наборном ожерелье из жемчуга, которое надела ей на шею Грета. Портреты передавали розовый румянец на щеках Лили и красные оттенки макияжной палетки на контрасте с серебристой белизной ее кожи. На картинах Лили была одета в платье без рукавов с глубоким круглым декольте, а ее волосы были подкручены внутрь.
– Ты видишь в них Эйнара? – спросила Грета.
– Теперь вижу, – ответил Ханс. – Он открылся мне прошлой осенью. В то время он сильно страдал – не знал, кого выбрать, доктора Бюсона или профессора Болька. Однажды он просто пришел в галерею, ввалился в мой кабинет. На улице лил дождь, он весь вымок, и я поначалу даже не понял, что он плачет. Он был очень бледным, бледнее, чем Лили на портретах. Я испугался, как бы он не рухнул в обморок. Кажется, ему было трудно дышать, и я видел, как пульсирует жилка у него на шее. Стоило мне спросить, что случилось, и его словно прорвало.
– И что ты ему сказал?
– Что теперь мне многое понятно.
– Насчет чего?
– Насчет тебя и Эйнара.
– Меня?
– Да. Мне стало ясно, почему все эти годы ты держала оборону, оставалась такой замкнутой. В некотором смысле
