Скучно пишем, голубчик… Язык безнадёжно вязок.
Слишком много латыни, хоть нет для неё предлогов.
Удивительно, как Вы обходитесь без развязок.
Убивает полное отсутствие диалогов.
Я люблю интерьеры и старинные ароматы,
обожаю пейзажи… тут я в своей стихии -
и в ближайшее время допишу за Вас все романы.
Передайте привет равнодушной своей Психее!
Записка четвертая,
почтальонше
Не кладите, пожалуйста, больше газет мне в ящик:
справа мусорное ведро – специально для этой цели,
для любых событий, особенно настоящих!
Закрывайте покрепче крышку, чтоб не улетели.
Мне приятнее думать, что время остановилось,
что я всё посмотрел и сказал большое спасибо:
в этой драме коварство, побеждающее невинность,
как и прежде, выглядит глупо и некрасиво.
Так что мне ни к чему… как бы это сказать, примеры,
наводящие снова и снова на те же мысли.
Всё хорошее в мире завершилось до нашей эры -
к сожалению, Бог судил нам родиться после.
Одиссей уже возвратился к родному чаду,
Развесёлые боги давно в стороне резвятся…
Кстати, если тебя не смогли пригласить к началу,
глупо брать на себя какую-то роль в развязке.
В общем, Вы как хотите, а я умываю руки
замечательно пахнущим сиреневым мылом:
так учил нас Пилат – дока в древней этой науке -
расставаться с будущим, будущим легкокрылым.
Разумеется, мыло не было заложено в смете,
но подобные вольности извинительны индивиду,
опоздавшему чуть ли не на два тысячелетья
и почти потерявшему героев из виду.
Вот, пожалуй, и всё о газетах, что наболело.
Разрешите теперь откланяться, моя дорогая.
…если кто-то пришлёт письмо, то, конечно, другое дело.
Правда, кто это мог бы быть, я не постигаю.
Записка пятая,
случайному гостю
Часто наши пути пролегают где попало,
и особенно часто – из-за плохой погоды.
Будем знакомы: над дверью – фамилия и инициалы,
ключ под ковриком, и в холодильнике – бутерброды.
Как Вы видите, я всё давно приготовил -
это не благодеянье, а обычная деловитость.
На прошлой неделе Вас ждали тут мясо и картофель -
вчера их пришлось выбросить, чтобы не отравить Вас.
Сам я сейчас, наверное, где-нибудь близко -
скорее всего, в «Володии» или в «Параднее»
(как добраться, рисую на обороте записки) -
так что… захочется увидеться – заходите.
А не захочется – располагайтесь как дома.
Я не скоро вернусь: кое-что, как видите, понимаю -
с госпожою Душою иногда нельзя по-другому,
иногда она дурочка слепоглухонемая.
И тогда её надобно оставить в покое,
накормить бутербродами и забыть на диване:
пусть поспит (что не самое, как мы знаем, плохое!),
пусть побудет в какой-нибудь чужеземной нирване.
С ней никак не получится no-военному по-солдатски -
отдохните, стало быть, как в гостеприимном семействе!
Ничего, если сегодня встретиться не удастся -
может статься, ещё раз реинкарнируем вместе!
Вот когда мы побродим по лугам и долинам -
птицы встретят нас песней, псы окрестные – лаем,
вот когда мы подружимся, в нашем завтра счастливом,
если только узнаем друг друга. Но, говорят, не узнаем.
Записка шестая,
Сивому Мерину
В темноте пробираясь намедни по белу свету -
мимо храма Кому-не-Помню, – с правого боку
я имел в кармане завёрнутую котлету
и увидел на сене одну потрясающую собаку.
Мы устроили пир и, разумеется, говорили о дзэне:
дескать, время придёт собаке во тьме пробираться
и, увидев меня голодным, лежащим на сене,
поделиться карманной котлетой со мной по-братски.
Всё закончится, стало быть, той же котлетой… странно.
Если так, то зачем нам дзэн, выражаясь прямо?
И зачем нам с собакой следующая нирвана,
кроме этой – уже состоявшейся возле храма?
Так на Ратушной (Радужной) площади, под луною,
мы простились, поскольку делалось холоднее,
и собака отправилась дальше – возможно, мною,
и я тоже отправился дальше – возможно, ею.
Разумеется, мы твёрдо договорились о встрече,
но никто не явился – и встречу навсегда отложили,
из чего легко заключить, не впадая в противоречье,
что слова иногда бывают довольно лживы.
С этого времени я уже ни за что не ручаюсь,
ибо кто из нас кто теперь – не могу быть уверен,
всё, что мне остаётся, – это рассчитывать на случайность
и апеллировать к Вам, уважаемый Сивый Мерин.
Сущность – это люди с пёсьими головами,
всегда одинакова и выглядит некрасивой:
ею можно махнуться не глядя – да вот хоть и с Вами,
мой поверхностный адресат, мой приятель сивый.
Записка седьмая,
соседу
Как старуха, которая поскребла по сусеку,
я потряс свою память, чтоб найти Ваше имя, -
не нашёл… Но уж если мы живём по соседству,
я хотел бы общаться с Вами, а не с другими.
Вчера посмотрел бергмановское молчанье
и опять ужаснулся тому, как мы одиноки,
но решил не тревожить Вас ночными речами,
а подсунуть под дверь эти бессвязные строки.
Просто почувствуйте моё плечо под рукою
как несущую конструкцию (несущую чудо),
ибо наше существованье – тяжёлое, городское -
предполагает, что все нам чужды и всё нам чуждо.
Это нормальная концепция старого экзистенциализма
(враждебность времени, бесчеловечность пространства),
вышедшая из моды вследствие провинциализма -
французского, если я правильно разобрался.
Кстати, жаль, потому что французы оказались правы
(Франция права почти постоянно):
нас разделяют стены, пограничные столбы и заставы,
на которых вся история практически и простояла.
К этому мне только и остаётся добавить,
что на меня Вы смело можете полагаться,
особенно если, перетряхнув Вашу память,
вдруг не обнаружите ни титулов, ни богатства.
Глупо жить рассорившись и разладясь,
да и лет ведь нам, согласитесь, совсем немало!
Хорошо бы, конечно, мне ещё знать Ваш адрес,
чтоб наугад не совать записку куда попало.
Записка восьмая,
полицейскому
Завтра я перейду улицу в неположенном месте:
хватит мне демонстрировать лояльность и невиновность!
Подойду и признаюсь (для меня это дело чести),
что, увы, я виновен, хоть сие для Вас и не новость.
Все мы виктологичны – я тоже, самую малость,
но иначе нельзя: в силу тщетности всех презумпций,
и на мне, как Вы видите, это правило не сломалось -
так что лучше вести себя как остальные безумцы.
Разумеется, это может выглядеть некрасиво,
но красивому тут как бы неоткуда и взяться…
В общем, так: я с лотков ворую цветы и сливы -
и цветы и сливы обычно добрее, чем их хозяйки.
Не поймите в том смысле, что я бы не мог расплатиться, -
у меня есть доход, и я, в сущности, не бездельник,
но представьте себе, что я был бы, допустим, птица -
из породы не-сеют-не-жнут-не-имеют-денег!
Как бы Вы поступили, мой друг нелюбвеобильный,
в ситуации, когда… ни преследовать, ни ругаться?
Надеюсь, Вы не стали бы размахивать дубиной
и стрелять из пушки – да хотя бы и из рогатки?
Что ж, тогда я птица, и это не противозаконно -
воровать с лотков, то есть воевать с продавцами.
Если это желание Вам до сих пор незнакомо,
украдите – и убедитесь в его святости сами.
Ну а я теперь ничего не боюсь и лечу к вершинам
самых древних мудростей и самых больших загадок -
страшно будет только бросаться наперерез машинам
по дороге к Вам, соблюдающему порядок.
Записка девятая,
бывшему попутчику
Помню, ехали вместе – проезжая то ли Покровку,
то ли Клин, что, впрочем, одно и то же, -
обсуждали безобразную Вашу татуировку
в свете непосредственного назначения кожи.
Вы ещё всё пытались внушить мне идею,
что я как-то неправильно это себе представляю,
но, заметив, видимо, что я внутренне холодею,
развернули тему в направлении к Менелаю.
Я к тому это, что… на днях перечитывал «Илиаду»,
разговаривал с Менелаем: ещё сердитый,
всё война на уме (уже столько столетий кряду!),
всё такой же взбешённый обманщицей-Афродитой.
Я ему: дескать, Бог с ней, забудем… а он – ни в какую:
представляете – боль? До сих пор ещё не утихла!
Я и так с ним и этак: ругаюсь, кричу, психую,
а он всё о своём, у него ведь одна пластинка.
Кстати, шлёт Вам привет – прямо, как бы сказать, из боя:
я расслышал с трудом из-за… чем там стреляли греки? -
из-за этого, в общем. Но привет у меня с собою -
