легли поверх лоскутного одеяла, сняв только сапоги. Эвьет специально
придвинула к кровати лавку, чтобы положить на нее свой арбалет. Я
проявил к своему мечу меньшее почтение, поставив его в угол к печке
рядом с кочергой.
К тому времени, как мы, наконец, улеглись, уже совершенно стемнело.
Где-то во мраке избы застрекотал сверчок.
— Ну и денек, — вздохнул я, лежа на спине и глядя в невидимый
потолок.
— Это точно, — откликнулась Эвьет, — недаром мне не хотелось ехать
через Комплен.
— Ты была права, — согласился я, — но не во всем. Знаешь, мы с
тобой оба привыкли к одиночеству, но, раз уж мы теперь путешествуем
вместе, то должны это учитывать и координировать свои действия. У нас
это отлично получилось в собачьей деревне и очень плохо — сегодня. Если
уж приходится сражаться — надо делать это спина к спине или бок о бок.
Тебе не надо было отбегать от меня. Тогда бы ничего нам эти типы не
сделали. И, если в критической ситуации я говорю "стреляй!", надо
стрелять.
— Да, я и сама потом подумала… А ты бы сумел сдерживать четырех,
пока я перезаряжаюсь?
— И не только сдерживать, — заверил ее я. Собственно, не будь тогда
Эвелины со мной, я бы, скорее всего, разделался с ними сразу, даже не
притрагиваясь к мечу. Но мне не хотелось демонстрировать ей… этот
способ. Ибо я прекрасно понимал, какой будет ее реакция. Я решился
тогда, когда было уже поздно.
Называя вещи своими именами, получается, что я чуть не погиб из-за
того, что нарушил свой принцип всегда путешествовать в одиночестве.
Точнее, нет — путешествовать вместе с другими людьми мне доводилось и
раньше. Но мне не было никакого дела до них, их безопасности и их
мнения. Я нарушил принцип всегда _быть_ в одиночестве. Конечно, Эвьет
сделала все, что могла, чтобы меня спасти. Но это — исправление ущерба,
который, не будь ее, вообще не был бы нанесен. Скверно. Чертовски
скверно. Чем скорее я сбуду девчонку с рук, тем лучше.
Хотя я не мог не признаться себе, насколько жаль будет
расставаться. Впервые за все годы, прошедшие после смерти моего учителя,
рядом со мной был кто-то, с кем я мог нормально поговорить. Поговорить
на равных, несмотря на разницу в возрасте. Ей не хватало знаний, это
естественно — но отнюдь не ума. Кто-то, кого я по-настоящему уважал…
— Дольф, — ее голос в темноте прервал мои непростые раздумья.
— Да?
— Это он.
— Кто?
— Контрени.
— Он… человек, убивший твою семью? — догадался я. Теперь понятно,
о чем таком мрачном она думала в последние часы…
— По крайней мере, папу и Эрика. Кто убил маму и Филиппа, я не
видела. Женевьеве горло перерезал другой, это точно. Но Контрени был
одним из тех, кто… делал ей больно.
— Делал ей больно?
— Во всяком случае, я думаю, что ей было больно. Она так кричала…
Хотя я не очень поняла, как именно они это делали. Во всяком случае, не
руками. Просто наваливались сверху и…
— Понятно, — перебил я. В самом деле, чего уж тут непонятного. Это
ныне рыцарь Контрени с почтением рассуждает о благородных девах. Да и то
это почтение вряд ли распространяется на девушек йорлингистских домов. А
для простолюдина Робера было особое удовольствие в том, чтобы
изнасиловать аристократку. Люди вообще мало от чего испытывают такое
наслаждение, как от унижения того, кто выше их. Пусть даже только по
социальному статусу. А уж если по уму и личным качествам, то и
подавно…
— Что это было? — требовательно спросила Эвьет.
— То, что церковь называет плотским грехом, — усмехнулся я, — а мой
учитель называл вторым злом после смерти. Ибо оно отнимает у человека не
жизнь, но разум. Это был едва ли не единственный пункт, в котором оценки
моего учителя сходились с мнением церкви… И тем не менее — это то, что
большинство мужчин хочет постоянно проделывать с женщинами.
— Большинство? — с недоверчивым испугом переспросила Эвьет.
— Увы.
— Но ведь ты — нет?!
— Да, мне это не нужно.
— Слава богу, — с облегчением констатировала Эвелина.
— Скорее, слава здравому смыслу, — уточнил я.
— Да, верно. Никак не отвыкну от этого дурацкого выражения. Так это
и есть то, что называют бесчестьем?
— Да, но почему-то лишь тогда, когда речь идет о женщинах. И только
если не в браке. Хотя пусть кто-нибудь объяснит мне, как обмен кольцами
перед попом и запись в приходской книге может превратить бесчестное дело
в честное — притом, что суть совершенно не меняется…
— Но что же женщины? Неужели все терпят и не сопротивляются?
Женевьева не могла, их было слишком много. Но не всегда же…
— Не всегда это происходит насильственно. Считается, что женщинам
это тоже нравится.
— Считается?
— На самом деле большинству из них поначалу больно и неприятно. Но
они убеждают себя, что должны получать от этого удовольствие. И в итоге
многие действительно начинают его получать. Мой учитель говорил, что
таких около половины. Остальные просто терпят.
— Но зачем?!
— Потому что убеждены, что так надо. Потому что то, что называется
любовью, основано именно на этом. Твоя сестра, все время грезившая о
кавалерах, в конечном счете грезила именно об этом. И, можно сказать,
получила, что хотела — хотя вряд ли оно ей понравилось. Прости, если это
звучит жестоко, но это так. Она, конечно, хотела по-другому — не с
солдатней, а с прекрасным рыцарем… но, когда люди занимаются этим, и
простолюдин, и рыцарь одинаково превращаются в животное. Даже хуже, чем
в животное — звери не доходят до такого умопомрачения… К тому же
Контрени теперь рыцарь — что изменилось?
— Так, значит, вся эта любовь… все эти бредни, нелепости и
безумства, предательство друзей, обман родителей и о чем там еще пишут в
книгах… все эти страдания и слезы на пустом месте… все это, в
конечном счете — ради вот этого мерзкого дерганья задом?!
— Ну, если не углубляться в анатомические подробности, то да. А
если углубляться, то все, право же, еще мерзее.
— Нет, я, конечно, всегда знала, что любовь — это величайшая
глупость… с тех самых пор, как услышала первые сказки и баллады на эту
тему… но я даже предположить не могла, что — настолько! — возмущению
Эвелины не было предела. — А Женевьева-то… Когда я говорила, что она -
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
