– и написала об этом, и несколько раз повторила во время последнего разговора, когда отняла трубку у Сейки.
Онуфрич рассказывал мне про долги графов Орловых, я делал насупленное лицо – но всё-таки я ещё не сошёл с ума окончательно, я понимал, что это долги по сценарию, понарошку – и они меня веселили своей игрушечностью.
При этом я пробовал просчитать: к чему вся эта ситуация приведёт? Как она отразится на мне (на моём персонаже)?
Например, если «опишут», отнимут дом за долги… вообще, может ли это произойти? Надо будет куда-нибудь переехать? В другую студию? А куда денут эту огромную дорогущую декорацию с залом для бальных танцев, со всем этим искусственным золотом, и лепниной, и зеркалами, и настоящим дубовым паркетом? Просто выкинут на помойку? Или здесь поселится кто-то другой, другая семья, ответвится новая линия сериала?..
В любом случае у меня не было никакого понятия, как рассчитаться с долгами графов Орловых, – оставалось ждать, что придумают сценаристы. Помощь откуда-нибудь да придёт…
* * *
В тот день, про который я всё пытаюсь вам рассказать, Онуфрич выпроводил одну особо настырную кредиторшу ни с чем; дальше, кряхтя и вздыхая (как он всегда расставался с деньгами), расплатился с приказчиком мелочной лавки; перелистал тетради в своём уголке за конторкой; задумался – и обратился ко мне:
– Осмелюсь ли, ваше сиятельство, высказать мой образ мыслей?
– Извольте, Иван Онуфрич, осмельтесь, – ответил я снисходительно, в той манере, в которой всегда с ним общался.
– С той поры, как мы впервые исчислили сумму наличных денег, она нимало не приросла, но напротив, почти вполовину секвестровалась…
– Откуда же было ей прирасти?
– О том и я говорю. Но ведь очевидно, ваше сиятельство, что этаким образом вы и всё ваше достойнейшее семейство скоро окажетесь вовсе без средств. Отчего бы вам не извлечь доход из прекрасного сего имения?
– Из какого же?
– Да вот этого самого, – Иван Онуфрич сделал округлый жест ручкой.
– Вы предлагаете мне продать дом? Или пустить постояльцев?
– Упаси Бог, ваше сиятельство. Я разумею не целый дом, а единственное помещение… Поверите ли, граф, в молодости я был один из лучших танцоров Москвы, и посейчас остаюсь до танцев большой охотник… Да-да, – он поймал мой насмешливый взгляд и вздохнул, сокрушённо одёргивая, как пингвин, круглые бока своего мундира. – Фронтис нулла фидес[12], не верьте внешности. Я короток с лучшими учителями танцев, с Дюпором, с Иогелем – и знаю от них достоверно, как трудно бывает нанять хорошую залу. У вас чудесная зала, просторная. Расположение дома также удобно. Сдавая залу внаймы по два раза в неделю, можно было бы окупить обыденные расходы…
Мне план Онуфрича показался достаточно убедительным, я его утвердил – а маменьку и сестру решил проинформировать за обедом.
6
Онуфрич обедал у нас регулярно, частенько задерживался и на ужин. За столом его блестящие глазки делались влажными. Я не знаю, откуда Маврикий выуживал свои рецепты, но меню у нас было просто невероятное. Раки в вине. Суп с брюнетками. Каплун под соусом из можжевеловых ягод. Сироп из фиалок…
Онуфрич уписывал шнельклопсфлейш и матлот из телячьих мозгов, успевая любезничать с маменькой и щеголять латинскими афоризмами. К нему быстро привыкли и не стесняясь вели при нём семейные разговоры.
У маменьки было три любимых конька, птица-тройка. Первым, в качестве коренного коня, – «крёстный», князь Иоанн Долгорукий, его обещание поддержать нас в несчастье (вот и Онуфрич самым своим присутствием как бы доказывал, что обещание исполняется). И мы с Ольгой как пристяжные лошадки: грядущее Оленькино замужество, многократное чтение писем от князя Мишеля (Ольга вздыхала и морщилась, но подчинялась) – и будущий приезд «Машеньки»: маменька ударялась в долгие воспоминания о временах, когда Машенька ещё не стала миллионершей, а была просто живая, милая девушка, суженая Алексиса… Тут уже я, в свою очередь, бил копытом, всем видом показывал, что эта тема мне неинтересна и неприятна. Маменьку наше сопротивление, кажется, вдохновляло.
– Я часто думаю, – обращалась она к своей глуховатой приятельнице Аграфене Филипповне, всегда обедавшей с нами, – часто думаю, отчего так несправедливо распределяется счастие жизни? За что Алексису судьба дала такую славную, такую прелестную Машеньку? Вы её помните, Аграфена Филипповна? Какой такт, какое уменье держать себя… А он всё сомневался, всё умствовал…
Те же самые выражения с точно теми же интонациями мы с Аграфеной Филипповной (и со зрителями) слышали уже раз пятнадцать. Я знал по опыту, что маменьку не удастся ни перебить, ни заткнуть. Оставалось мрачно жевать каплуна.
– Едва решился назначить помолвку – и что вы думали? 1812 год, отправился на войну, Бог знает…
В этот раз маменька не договорила «Бог знает зачем». Наверное, шоуфюреры ей объяснили, что это звучало непатриотично. Но интонация сохранилась: будто я отправился на войну по собственному капризу, играть в нелепые мужские игры.
– Машенька так хотела венчаться, но Алексис воспротивился. А когда его привезли бездыханного… – Маменька всхлипнула, промокнула глаза. – Ах, как это было ужасно. Мы и не чаяли, что он оправится… Машенька за ним ухаживала лучше всякой сиделки! С такой твёрдостью, с таким искусством… Я думаю, благодаря Маше он выздоровел. И что вы думаете? – повторила маменька точно так же, как и предыдущие пятнадцать раз. – Алексис её отослал! Вернул письма, вернул портрет, сказал, не желает, чтобы она связала себя с инвалидом…
– Маменька, вы пустяки говорите, – как бы не выдержал я.
– И хорошей фамилии… – Маменька, разумеется, не унялась. – Пол-Москвы за ней увивалось. А вышла за старика австрияка. Правда, за богача. Уехала с ним… И вот теперь овдовела. Судьба, судьба!.. Говорят, скоро будет в Москве. А я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Алексис на ней всё-таки женится. Как это было бы хорошо!
– Маменька! – я поднял голос.
– И, сказывают, привезёт английского доктора. Вообразите: по книгам из королевской библиотеки восстановил эликсир. Обезножевших ставит на ноги, безнадежным даёт полное выздоровление!
– Маменька, – мне еле удалось вклиниться, – у Ивана Онуфрича есть пропозиция куда более… – Я хотел сказать «актуальная», но засомневался, было ли это слово в пушкинские времена. А как ещё? «Реалистичная»? Нет, тоже не девятнадцатый век… «Жизненная»? «Своевременная»?
– Благодарю вас, граф, – выручил меня Онуфрич. – Мне совестно, ваши сиятельства, занимать ваше внимание таким низким предметом, но… Вы, конечно же, понимаете, что любая семья требует ежедневных, ежеминутных расходов. По нынешним обстоятельствам…
И Онуфрич вкратце обрисовал свой прожект.
– Это что же, мон шер? – рассеянно переспросила маменька. – Как это ты говоришь «детские вечера», я это не пойму. Какие «детские»?
– Детские танцевальные вечера, балы, ваше сиятельство.
