генерала Ли таможенные пошлины, которые были повышены во время конфликта как средство пополнения государственной казны, приобрели священную ценность и остались в силе, чтобы защитить промышленность победителей. В 1890 году конгресс принял ультрапротекционистский тариф Мак-Кинли, а в 1897 году закон Дингли вновь повысил таможенные пошлины. Вскоре развитые страны Европы были вынуждены возводить таможенные барьеры под натиском опасной конкуренции со стороны американских производителей. В 1882 году впервые прозвучало слово «трест»: нефть, сталь, продовольствие, железные дороги и табак оказались в руках монополий, которые продвигались семимильными шагами [64].
До Гражданской войны генерал Грант участвовал в захвате земель Мексики. После Гражданской войны генерал Грант стал президентом с протекционистскими взглядами. Все это было частью одного и того же процесса национального утверждения. Промышленность Севера писала историю и, овладев политической властью, заботилась о своих главных интересах при поддержке государства. Сельскохозяйственная граница уверенно продвигалась на запад и на юг, разгоняя индейцев и мексиканцев, но вместо того, чтобы создавать латифундии, государство раздавало новые освоенные территории мелким собственникам. Земля обетованная привлекала не только европейских фермеров; мастера, владевшие самыми разными ремеслами, а также квалифицированные рабочие-механики и металлурги тоже прибывали из Европы, чтобы способствовать бурной индустриализации Америки. К концу XIX века Соединенные Штаты уже были ведущей индустриальной державой мира; за 30 лет после Гражданской войны производственные мощности фабрик увеличились в семь раз. Объем добычи угля в Америке уже был эквивалентен английскому, а стали – в два раза больше; железные дороги были в девять раз протяженнее. Центр капиталистической вселенной начал смещаться.
Как и Великобритания, Соединенные Штаты после Второй мировой войны начали экспортировать доктрину свободной торговли, свободной конкуренции и свободного рынка, но исключительно для потребления другими. Международный валютный фонд (МВФ) и Всемирный банк родились вместе, чтобы лишить слаборазвитые страны права защищать свои национальные индустрии и препятствовать государственному вмешательству в их экономики. Частная инициатива была объявлена панацеей. Однако Соединенные Штаты не откажутся от экономической политики, которая и сегодня остается строго протекционистской и которая, безусловно, прислушивается к голосу самой истории: на Севере никогда не путали болезнь с лекарством.
Современная технология лишения собственности
Талисман, лишенный силы
Когда весной 1916 года Ленин писал свою книгу об империализме[115], на долю американского капитала приходилось менее одной пятой всех прямых иностранных частных инвестиций в Латинской Америке. В 1970 году эта доля составляла почти три четверти. Империализм, который знал Ленин – хищничество промышленных центров в поисках мировых рынков для экспорта своих товаров, жажда захвата всех возможных источников сырья, разграбление железа, угля, нефти; железные дороги, обеспечивающие контроль над подчиненными территориями; ненасытные займы финансовых монополий; военные экспедиции и завоевательные войны, – был империализмом, который «засеивал солью» те места, где колония или полуколония осмеливалась построить собственную фабрику. Индустриализация, привилегия метрополий, оказалась несовместимой для бедных стран с системой господства, навязанной богатыми странами. После Второй мировой войны в Латинской Америке усилился процесс вытеснения европейских интересов в пользу стремительного роста североамериканских вложений. С тех пор наблюдается важное изменение в направлении этих инвестиций. Шаг за шагом, год за годом снижается относительная доля капиталовложений в общественные услуги и добывающую промышленность, в то время как увеличивается доля инвестиций в нефтяной сектор и, прежде всего, в обрабатывающую промышленность. На сегодняшний день один из каждых трех долларов, инвестированных в Латинскую Америку, приходится на промышленность [1].
В обмен на незначительные инвестиции дочерние компании крупных корпораций преодолевают латиноамериканские таможенные барьеры, парадоксальным образом возведенные против иностранной конкуренции, и захватывают процессы внутренней индустриализации. Они экспортируют заводы или зачастую загоняют в угол и поглощают существующие национальные производства. В этом им помогают большинство местных правительств и способность к шантажу, предоставляемая в их распоряжение международными кредитными организациями. Империалистический капитал захватывает рынки изнутри, присваивая ключевые сектора местной промышленности: он захватывает или строит стратегически важные укрепления, из которых контролирует остальную экономику. ОАГ описывает этот процесс следующим образом: «Латиноамериканские компании продолжают доминировать в уже существующих, менее сложных отраслях промышленности и технологиях, в то время как частные инвестиции из США, а вероятно, и из других индустриальных стран быстро увеличивают свое участие в определенных динамичных отраслях, которые требуют относительно высокого уровня технологического развития и оказывают большее влияние на экономическое развитие» [2]. Таким образом, североамериканские фабрики к югу от Рио-Гранде развиваются гораздо интенсивнее, чем латиноамериканская промышленность в целом. Показатели трех крупнейших стран говорят сами за себя: если принять индекс за 100 % в 1961 году, то к 1965 году промышленное производство в Аргентине выросло до 112,5 %, а продажи филиалов американских компаний за тот же период увеличились до 166,3 %. В Бразилии соответствующие показатели составляют 109,2 и 120 %, в Мексике – 142,2 и 186,8 % [3].
Интерес империалистических корпораций к захвату латиноамериканского индустриального роста и его капитализации в свою пользу вовсе не исключает их внимания к традиционным формам эксплуатации. Правда, железная дорога компании United Fruit в Гватемале больше не приносила дохода, а Electric Bond and Share и International Telephone and Telegraph Corporation провернули отличные сделки, когда их национализировали в Бразилии, получив компенсацию из чистого золота в обмен на ржавеющие рельсы и поезда. Но отказ от общественных услуг в пользу более прибыльных видов деятельности не имеет ничего общего с отказом от сырья. Что случилось бы с империей без нефти и полезных ископаемых Латинской Америки? Несмотря на относительное снижение инвестиций в горнодобывающую промышленность, экономика США не может обойтись без жизненно важных ресурсов и значительных прибылей, поступающих с Юга. Кроме того, инвестиции, которые превращают латиноамериканские фабрики в простые элементы глобальной системы гигантских корпораций, никак не меняют международное разделение труда. Система сообщающихся сосудов, по которым капитал и товары циркулируют между бедными и богатыми странами, остается неизменной. Латинская Америка продолжает экспортировать свою безработицу и бедность: сырье, необходимое мировому рынку и от продажи которого зависит экономика региона, и некоторые промышленные товары, произведенные филиалами транснациональных корпораций с использованием дешевой рабочей силы. Неравный обмен продолжает работать, как всегда: грошовые зарплаты Латинской Америки помогают финансировать высокие доходы в США и Европе.
Найдется достаточно политиков и технократов, готовых доказать, что вторжение иностранного «индустриализирующего» капитала приносит пользу регионам, куда он проникает. В отличие от прежнего, этот империализм нового типа якобы представляет собой истинно цивилизаторскую миссию, благословение для подчиненных стран. Таким образом, впервые слова о любви к зависимым территориям со стороны господствующей державы совпадают с ее реальными намерениями. Теперь виновным не требуется оправданий, поскольку они больше не виновны: нынешний империализм несет технологии
