особого успеха: оно воплотило нацию и обеспечило политический и экономический доступ народных масс к выгодам индустриализации. Однако в этой матрице, созданной популистскими лидерами, не зародилась промышленная буржуазия, принципиально отличающаяся от других, ранее господствующих классов. Например, Перон вызвал панику в среде Союза промышленников, чьи лидеры, и не без оснований, видели в восстании рабочих пригородов Буэнос-Айреса призрак провинциальных отрядов монтонерос. Консервативные силы, объединенные в коалицию, получили знаменитый чек от лидера промышленников еще до того, как Перон победил их на выборах в феврале 1946 года. Однако спустя десять лет, во время падения режима, владельцы крупнейших фабрик вновь подтвердили, что их противоречия с олигархией, частью которой они являлись, не были фундаментальными. В 1956 году Союз промышленников, Сельское общество и Фондовая биржа создали общий фронт в защиту свободы ассоциаций, свободного предпринимательства, свободы торговли и свободы найма работников [8]. В Бразилии значительная часть промышленной буржуазии объединилась с силами, подтолкнувшими Варгаса к самоубийству. Мексиканский опыт имел в этом отношении исключительные черты и, безусловно, обещал гораздо больше, чем в конечном итоге внес в процесс изменений в Латинской Америке. Лишь националистическое правительство Ласаро Карденаса решилось порвать с землевладельцами, отстояв аграрную реформу, сотрясавшую страну с 1910 года. В других странах, и не только в Аргентине и Бразилии, индустриализирующиеся правительства оставили в неприкосновенности структуру латифундий, которая продолжала душить развитие внутреннего рынка и сельскохозяйственного производства [9].
В целом индустриализация в Латинской Америке приземлилась, как самолет, не изменив базовую инфраструктуру «аэропорта». Промышленность, обусловленная спросом на внутреннем рынке, уже существовавшем до ее появления, удовлетворяла текущие потребности, но не смогла существенно расширить рынок в той степени, которой могли бы добиться глубокие структурные преобразования, если бы они произошли. Промышленное развитие потребовало увеличения импорта оборудования, запчастей, топлива и промежуточных продуктов, однако экспорт, основной источник валютных поступлений, не мог справиться с этой задачей, поскольку сельское хозяйство оставалось по воле владельцев в состоянии застоя [10]. При правительстве Перона аргентинское государство добилось монополии на экспорт зерна. Однако оно не затронуло существующий режим землевладения, не национализировало крупные мясоперерабатывающие заводы, принадлежавшие североамериканским и британским корпорациям, а также экспортеров шерсти [11]. Уже в 1953 году Перон, который пришел к власти в открытом противостоянии с послом США, тепло принимал Милтона Эйзенхауэра и призывал к сотрудничеству с иностранным капиталом для стимулирования динамичных отраслей промышленности [12]. Необходимость в «партнерстве» отечественной промышленности с империалистическими корпорациями становилась все более насущной, поскольку замена импортной продукции исчерпывалась, а новые фабрики требовали более высокого уровня технологий и организации. Эта тенденция также зрела в рамках индустриальной модели Жетулиу Варгаса и проявилась в его трагическом финальном решении. Иностранные олигополии, сосредоточившие в своих руках самые современные технологии, постепенно захватывали национальную промышленность всех стран Латинской Америки, включая Мексику, через продажу производственных технологий, патентов и нового оборудования. Wall Street окончательно занял место Lombard Street, и именно североамериканские компании стали главными бенефициарами, закрепившими за собой огромное влияние в регионе. Проникновение в производственный сектор сопровождалось растущим воздействием на банковские и торговые цепочки: рынок Латинской Америки все больше интегрировался во внутренний рынок транснациональных корпораций.
В 1965 году Роберто Кампос[117], экономический «царь» диктатуры Кастелу Бранку, заявил: «Эра харизматичных лидеров, окруженных романтическим ореолом, уступает место технократии» [13]. Американское посольство принимало непосредственное участие в государственном перевороте, который сверг правительство Жуана Гуларта. Падение Гуларта, наследника Варгаса по стилю и намерениям, ознаменовало ликвидацию популизма и политики масс. «Мы – побежденная, покоренная, разрушенная нация», – писал мне друг из Рио-де-Жанейро через несколько месяцев после военного заговора. Денационализация Бразилии потребовала установления жестокой диктатуры. Капиталистическое развитие больше не сочеталось с масштабными мобилизациями масс вокруг лидеров вроде Варгаса. Забастовки следовало запретить, профсоюзы и партии уничтожить, а заработные платы рабочих жестоко сократить, чтобы остановить инфляцию ценой обнищания бедных слоев населения. Опросы, проведенные в 1966 и 1967 годах, показали, что 84 % крупных промышленников Бразилии считали экономическую политику Гуларта вредоносной. Среди них, несомненно, были и многие крупные капитаны национальной буржуазии, на которых Гуларт пытался опереться, чтобы сдержать выкачивание империализмом «крови» из бразильской экономики [14]. Похожий процесс подавления и удушения народа происходил в Аргентине при режиме генерала Хуана Карлоса Онгании (1966–1970); в действительности это началось с поражения перонистов в 1955 году, так же как в Бразилии процесс денационализации начался с самоубийства Варгаса в 1954 году. В Мексике денационализация промышленности также совпала с ужесточением репрессивной политики партии, монополизировавшей власть.
Фернанду Энрики Кардозу[118] отметил, что легкая, или традиционная, промышленность, выросшая в условиях щедрой защиты популистских правительств, требует расширения потребления среди широких масс населения: то есть среди тех, кто покупает рубашки или сигареты [15]. В противоположность этому динамичная промышленность (производство промежуточных и капитальных товаров) ориентируется на ограниченный рынок, вершину которого занимают крупные компании и государство – то есть немногочисленные потребители с большой покупательной способностью. Эта промышленность, ныне находящаяся в руках иностранцев, опирается на уже существующую традиционную промышленность и подчиняет ее себе. В традиционных секторах с низким уровнем технологий национальный капитал сохраняет некоторую силу; чем меньше он связан с международным способом производства через технологическую или финансовую зависимость, тем больше капиталисты склонны поддерживать аграрную реформу и повышение покупательной способности народных масс посредством профсоюзной борьбы. Более дальновидные представители динамичной промышленности, напротив, просто призывают к укреплению экономических связей между «островами» развития зависимых стран и мировой экономической системой и подчиняют внутренние изменения этой приоритетной цели. Именно эти представители определяют повестку дня промышленной буржуазии, что подтверждается, среди прочего, результатами недавних опросов в Аргентине и Бразилии, которые стали основой для работы Кардозо. Крупные предприниматели решительно выступают против аграрной реформы; они в большинстве своем отрицают, что интересы производственного сектора отличаются от интересов сельских районов, и считают, что для развития промышленности важнее всего сплоченность всех производящих классов и укрепление западного блока. Лишь 2 % крупных промышленников Аргентины и Бразилии полагают, что в политическом плане в первую очередь необходимо рассчитывать на рабочих. Большинство опрошенных – это национальные предприниматели, которые связаны по рукам и ногам многочисленными путами зависимости от иностранных центров власти.
Можно ли было на этом этапе ожидать другого результата? Промышленная буржуазия является частью доминирующего класса, который сам подчинен внешним силам. Крупнейшие латифундисты побережья Перу, ныне экспроприированные правительством Веласко Альварадо, также владели 31 перерабатывающей промышленностью и множеством других предприятий [16]. То же самое происходит и в других странах [17]. Мексика не исключение: национальная буржуазия, подчиненная крупным американским консорциумам, гораздо больше опасается давления народных масс, чем империалистического гнета, в рамках которого она развивается без независимости
