земледельцы и охотники изображены в деле, у него мало. И уж вовсе нет сюжетов из жизни господ, будь то городской патрициат, дворянство, аристократия или высшее духовенство. А ведь именно к этим кругам принадлежали его заказчики и друзья. Лишь изредка, где этого требовал традиционный сюжет, мы видим какого-нибудь легендарного правителя со свитой, военачальника с отрядом солдат.
В большинстве произведений Брейгеля господствует угрюмая или саркастическая интонация. Манифестом Брейгелевой мизантропии[523] считается его знаменитый рисунок «Художник и знаток». Это название вряд ли идет от самого Брейгеля. Идентификация человека в очках как «знатока» – симптом самоуничижения знатоков искусства перед творцами, почва для которого возникла в Италии не ранее рубежа XVI и XVII столетий, когда неоплатонические умы объявили творческий замысел проявлением присутствия Бога в художнике. Это создавало дистанцию между художником и зрителем, затрудняло понимание художественного замысла. Тут-то и появились «conoscitori» – «знатоки», соперничавшие друг с другом за прерогативу истинного суждения об искусстве. Их преклонение перед художниками достигло апогея в эпоху романтизма. Может быть, романтики и назвали человека в очках «знатоком»?
Питер Брейгель Старший. Художник и знаток. Ок. 1565–1568
Но кем бы ни считали его современные историки искусства – знатоком[524], критиком[525], покупателем[526], любителем искусства[527] или просто зрителем[528], – они единодушны в его моральном порицании. Одним претят его тщеславный облик и самодовольство[529], другие упрекают его в непонимании искусства[530], третьи вменяют ему в вину бездушное и торгашеское отношение к миру[531], некоторые видят в нем хищного купца – потребителя искусства[532], есть и такие, кто усматривает в этой фигуре олицетворение глупости как удела толпы[533].
Каждый обвинитель отождествляет свою гипотезу с замыслом Брейгеля, но все они едины в признании якобы само собой разумеющегося антагонизма между человеком с кистью и человеком в очках. Первый, безусловно, хорош, поэтому второй подпадает под презумпцию виновности. Игнорируется все, что может быть истолковано в поведении очкастого негодяя как выражение искренней, адекватной, нравственно здоровой реакции на работу живописца. Улики, на которых строится обвинение, – очки и кошелек.
Очки непременно принимаются за символ духовной слепоты, хотя авторы, пустившие в ход аналогию между брейгелевским очкариком и вором в картине Босха «Шарлатан»[534], незаметно для себя выбивают почву из-под собственных ног. Ведь для босховского вора очки – камуфляж, знак причастности к достойному сословию грамотеев, писак и книжников. Почему бы и к очкам брейгелевского персонажа не отнестись лишь как к атрибуту учености? Потому что это снимет с него презумпцию виновности и заставит современных исследователей отказаться от застарелой романтической привычки играть на противопоставлении одухотворенности художественного творчества и бездуховности рационального знания.
На кошелек очкарика указывают по привычке как на улику его моральной ущербности, не замечая, что нелепо уличать его в двух пороках сразу – и в слепоте к искусству, и в потребительском отношении к нему. Выходит, он платит за то, цена чему в его глазах ничтожна? Не логичнее ли выбрать что-то одно: либо он видит, что перед ним шедевр, и хватается за кошелек, либо не видит и тогда о кошельке не вспоминает? Может быть, торгаш задешево покупает шедевр, чтобы нажиться на перепродаже? Тогда обвинителям надо-таки признать, что у него отменный вкус, и привести доказательства его алчных намерений. Но таковых нет.
По копиям этого рисунка[535] видно, что Брейгель и живописца снабдил кошельком, причем разместил его не справа, как было принято его носить, а слева, чтобы заострить на нем внимание. Стало быть, если сделка между персонажами состоится, то деньги перетекут из кошелька человека в очках в кошелек художника. Но и это обстоятельство вменяется в вину первому из них: «Художественно и этически ангажированный живописец вынужден продавать свои работы тем, кто не понимает искусства и все на свете оценивает только в деньгах», – резонерствует по этому поводу современный исследователь[536]. Такая ситуация в наше время тривиальна. Но это-то и мешает нам принять его вывод. Ныне ангажированность бывает художнику тягостна, потому что он живет в обществе, в котором самоценность личности давно стала нормой. А в XVI веке нормой, губительной для нарождавшегося творческого «Я», была зависимость от цеха, гильдии, корпорации. Чтобы утвердить себя, надо было найти щедрого покровителя, который ценил бы твою манеру. Такими людьми были для Брейгеля нидерландец Клас Йонгелинк, немец Ганс Франкерт, француз Антуан де Гранвелла. Издеваться над ними было бы низко и глупо. И если бы рисунок был пасквилем на людей в очках и с кошельками, то разве у них была бы охота заказывать и приобретать его копии?
Присмотримся к лицу человека в очках. Его гримаса характерна для мгновений, когда недоумение разрешается у зрителя первым проблеском понимания. Рука его машинально тянется к кошельку. Но не пусто ли там? Ведь он одет нищенски в сравнении с господами, заказывавшими картины Брейгелю[537].
Давно было высказано предположение, что художник на венском рисунке – иронический автопортрет Брейгеля[538]. Отвергая эту идентификацию из-за несходства изображенной персоны с известным гравированным портретом Брейгеля, изданным в 1572 году вдовой Иеронима Кока, мы считаем заслуживающей внимания мысль о Брейгелевой иронии. Люди, забывающие, как они выглядят со стороны, часто бывают смешны. Судя по брюссельскому этюду «Зевающий»[539], Брейгель питал острое любопытство к эффектам неподконтрольной мимики. Вероятно, «Художник и знаток» – дань этому увлечению. Подсмотрев, как забавно преображается лицо в момент творческого самозабвения, Брейгель сделал шарж на художника, «кого власы подъяты в беспорядке», а затем пририсовал за его спиной пример не менее забавной сосредоточенности на внешнем объекте. Фигуры и аксессуары могли появиться позднее, чтобы придать изображению двух шаржированных лиц сюжетную мотивировку. Эта версия согласуется с предположением, что голова и фигура художника нарисованы Брейгелем порознь, в разных ракурсах[540].
Питер Брейгель Старший. Мизантроп. 1568
Спору нет, человек с кистью – вдохновенный художник. Но называть человека в очках «критиком» или «покупателем, ангажирующим художника» – значит подменить замысел Брейгеля банальными суждениями о современной ситуации в искусстве. Не правильнее ли видеть в нем заурядного, но благожелательного зрителя?[541]
