Читателю, которому для снятия с Брейгеля подозрения в мизантропии этих соображений покажется мало, я предлагаю взглянуть на одну из последних картин художника – тондо «Мизантроп». Старик в облачении, напоминающем монашеское, жалуется на жизнь: «Поскольку мир так несправедлив, я ношу траур». Он не замечает ни шипов, рассыпанных на его пути, ни заключенного в прозрачный пузырь (символ мирского бытия) оборванца, срезающего у него кошелек. Вдали пастух пасет стадо. В соотнесении с делом крестьянина претензия мизантропа ко всему миру выглядит жалким лицемерием человека, который под маской оскорбленного достоинства снимает с себя ответственность за происходящее вокруг. Велика ли вероятность безапелляционного приговора мизантропам со стороны художника, который сам был бы мизантропом?
В отличие от Босха, глядевшего на все человечество как бы с луны, Брейгель чрезвычайно разборчив в нравственных оценках. Сарказм вызывает у него лишь простонародье, причем только праздное. Иоахим Патинир прятал эту породу людей в укромные уголки своих пейзажей, а у Брейгеля они повылезали из укрытий и собирались в толпы. Теперь им море по колено.
Мы не удивляемся, вновь и вновь встречая крестьян на картинах Артсена: удовлетворяя спрос на экзотику, Питер Длинный с удовольствием писал тех, в ком чувствовал нечто родственное самому себе. Иное дело Питер Мужицкий. Не странно ли – изображать снова и снова то сословие, к которому ты, мягко говоря, не испытываешь симпатии? Еще более странно видеть мужицкие сюжеты Брейгеля, соотнося их с его благоговейным отношением к природе. Разве крестьяне не дети природы? Но вместо того чтобы любить их заодно с природой, он хочет убедить нас, что они – не соль, а сор земли.
Манера писать пятнами цвета для того, кажется, и перенята им у Босха, чтобы изображать бессмысленно суетящиеся толпы. Небольшие размеры фигур и открытый мазок усиливают эффект беспорядочной толкотни. Тела похожи на мучные кули. Головы напоминают мячи. Вместо лиц блины из дубленой кожи. Глаза – круглые дырочки. Ничто в этих существах не напоминает прародителей человеческого рода, созданных по образу и подобию Божию. Иногда они отличаются друг от друга цветом и силуэтом одежды, как бы неотделимой от тела, чаще – движениями. Неподвижны среди них только объевшиеся, упившиеся и мертвые[542].
Питер ван дер Хейден по рисунку Питера Брейгеля. Война сундуков и копилок. 1568
Разве можно заподозрить в них душевную или духовную жизнь? Они живут только инстинктами и импульсами. Это не люди, а человекообразные предметы, чей мир «складывается из одних только предметных свойств, из углов и закруглений, из плоскостей и масс»[543]. Но в отличие от добротных вещей, исправно служащих человеку, это какие-то взбесившиеся предметы, забывшие свое предназначение. Аналогия этим человеко-вещам в искусстве самого Брейгеля – «Война сундуков и копилок». «Насколько человек у Брейгеля обращается в предмет, настолько же и вещи у него получают какие-то человеческие или животные признаки, какой-то характер, темперамент, индивидуальные отличия, которых раньше у них никогда не бывало. 〈…〉 Художник нашел присущие только вещам движения и повороты, настоящую предметную мимику, слепую ярость вещей»[544]. «Война сундуков и копилок» появилась уже после того, как плебс продемонстрировал в 1566 году, что такое его слепая ярость. В сравнении с ней «ярость вещей» – мелкая возня в чулане.
Как объяснить преданность Брейгеля этой теме? Неужели он не стремился к более высоким целям, нежели успех у публики, наученной Артсеном находить удовольствие в низком жанре? Неужели ради того, чтобы прослыть Питером Шутником, поставщиком картин, без которых, как без специй, не могли обойтись гурманы от живописи, этот подхалим издевался над крестьянами, детьми природы, втайне симпатизируя им? Неужели Франкерт, постоянный заказчик Брейгеля, был для него подопытным кроликом, по реакциям которого он заключал, понравится ли почтенной публике тот или иной пикантный мотив?
«Почему бы и нет? – ответит циник. – Почему не допустить, что Брейгель и в самом деле изготовлял злобные карикатуры на крестьян только потому, что этот жанр пользовался успехом, и по ходу дела использовал приятеля в шкурных интересах? Не боги горшки обжигают».
С циником нам соглашаться не хочется. А ведь придется, если мы не найдем другого объяснения картинам Брейгеля, создавшим ему репутацию шутника. Попробуем объяснить их, исходя из положения, которое примем как бесспорную истину: Брейгель был глубоко религиозным человеком. Каков в таком случае мог быть ход его мыслей?
Если так, то он должен был верить в совершенство мира, сотворенного Богом, но ему было чрезвычайно трудно смириться с бесформенностью и бессмыслицей в жизни людей. Вероятно, ему была понятна и близка теодицея Босха: поскольку Бог создал человека как венец творения, то никто и ничто, кроме человека, даже сам Сатана (ибо Сатана лишь искуситель, провокатор), не может нести ответственность за несовершенство жизни. Ответственность лежит не на Сатане, а на попустительствующих ему людях, у которых, в отличие от Сатаны, есть нравственный выбор. Несовершенство жизни – великая вина самих людей, извращение задуманного Богом предназначения человека, порча человеческой породы.
В природе замысел Бога не претерпел извращения. Природа осталась чистым, неискаженным зеркалом, в котором можно созерцать Бога. Человек же перестал быть таким зеркалом. Чем дальше отстоит человек от природы, тем несовершеннее жизнь. Брейгелю была близка мысль Эразма Роттердамского: «Величайшие счастливцы – те, кто… исполняет веления одной природы; ведь природа никогда не заблуждается, разве только мы сами попытаемся перешагнуть за положенные человеческой доле границы»[545].
Брейгель понимал, что человек отклоняется от природы не в индивидуальном телесном существовании. В его время отдельный человек представлялся микрокосмом, состоящим из огня, воздуха, воды и земли и в таком качестве неотделимым от макрокосма – природы. Отклонение от природы он видел не в индивидуальной, а в общественной жизни людей. А эта жизнь у различных сословий разная[546].
В отличие от людей XXI века, воображающих, будто к природе близок тот, кто живет у нее под боком, для Брейгеля критерием близости между любыми вещами в мире было их взаимное подобие[547]. Близки к природе только те люди, которые выработали этикет и регламент, подражая правилам, положенным Богом в основу мироздания. Далеки от природы те, кто не способен выработать такой регулятивный механизм[548].
Придворное общество Брейгель видел как
