модель космоса: в любой момент здесь каждый знает свое место, свои права и обязанности, свою роль. Спускаясь по ступеням сословной лестницы в самые низы, взгляд Брейгеля погружался в бесформенность. Апогей бесформенности – деревенский праздник.
Порчу человечества, вызванную отходом от природы, Брейгель понимал этически, а не физически. Безликость, безобразие мужиков на картинах мастера – это не протокол этнолога[549], а гротескный образ духовной деградации, которая, по его убеждению, грозит людям, когда они впадают в космологическое беспамятство[550].
Но у крестьян Брейгеля есть шанс вернуться к божественному предназначению человека. Этот шанс – труд. Только в труде крестьянин подобен природе, ибо сельский труд – это подчинение ее законам, правилам, ритмам. Когда Брейгель переходит от изображения детских игр, ярмарки, свадьбы или других праздников к будням сеятелей, пахарей и жнецов, пастухов, рыболовов и охотников, сарказм из его картин исчезает. Почему же у Брейгеля мало картин, представляющих простонародье позитивно?
По-видимому, он мыслил свое творчество как акт христианского милосердия по отношению к малым сим, извращающим божественное предназначение человека. В своем омерзительном разгуле они воображают, что им море по колено. Видели бы они себя со стороны! Они не способны ни к осознанию, ни тем более к осуждению своего греха. Следовательно, они не готовы к покаянию. Но им можно помочь картинами, которые изображают их деградацию отстраненно, с беспощадной откровенностью, даже гиперболически. Живопись Брейгеля адресована Богу как покаянная исповедь от имени этих бессловесных существ. Своими картинами Брейгель надеется хотя бы отчасти искупить их грех.
Труд же, во-первых, не смешон – а ведь Брейгель, как мы уже предполагали, не имел ничего против того, чтобы прослыть шутником. Большего ему от публики и не требовалось: было бы на что прожить. А во-вторых, труд, в отличие от греха, не требует искупления. Трудом человек оправдан. Трудом он искупает отрыв от природы. В трудовом единении с природой крестьяне не нуждались бы в Брейгеле как заступнике перед Богом: они были бы добродетельны.
Если такой ход мыслей действительно имел место, то он мог возникнуть только в голове человека, глубоко проникнутого идеей подражания Христу и вместе с тем на редкость гордого. Спаситель, искупивший первородный грех ценой своей жизни, должен был глубоко страдать, видя, во что превратились потомки Адама и Евы в нидерландских деревнях и мелких городках. И Брейгель страдает вместе с ним. И вот, подобно Христофору, взваливает он на свои плечи тяжесть их грехов, превращая свое искусство в искупительную исповедь от их имени.
Сарказм, с каким Брейгель изображал простонародье, не был данью моде. Он был искренним и не противоречил преклонению художника перед природой, ибо его сословная этика имела космологическое основание. Отвращение к праздному плебсу было укоренено в глубокой религиозности Брейгеля, в последовательном рационализме его мышления, в его горделивом милосердии[551].
* * *
Прожив в Италии около двух лет, Брейгель будто и не видел там ни произведений Рафаэля, ни антиков. «Сосуд ничего не принимает в себя не потому, что закрыт, а потому, что переполнен»[552]. Сосуд Брейгеля был переполнен впечатлениями от Альп – шедевров, созданных не людьми, а Богом. «Про него говорили, что он, находясь в Альпах, глотал все горы и скалы, а потом, вернувшись домой, стал извергать их из себя на полотно и доски»[553]. Если бы речь шла о фонах картин в духе Босха или о пейзажах в духе Патинира, то современникам Брейгеля вряд ли пришла бы в голову эта метафора. Подчеркивается не оптическая, а органическая связь между художником и пейзажем: прежде чем возродиться на картинах, горы исчезают в утробе исполина. Брейгель не просто созерцает панораму с той или иной отстраненной точки зрения, как Патинир. Он чувствует ландшафт нутром, охватывает его всесторонне.
Брейгеля интересовали не отдельные вершины, а горные гряды, кряжи, хребты и цепи в их связи с реками и долинами. Поэтому почти все эти рисунки – а их сохранилось около полусотни – горизонтального формата (чаще всего размером 24 × 36 сантиметров). Он рисовал пером, коричневой тушью, на листах нынче слегка пожелтевшей бумаги. Рисовал нежно и тщательно, но без равномерной отчетливости, характерной для нидерландских рисунков XV столетия. Штрихи нигде не сливаются в пятна. Небо всюду с облаками; местами они даже темнее гор, вырисовывающихся светлыми массами. Но благодаря тому что и на небе, и на земле, и на воде – всюду оставлено много нетронутого белого, возникает впечатление, что все озарено солнечным светом, трепещущим в струях горного воздуха.
Питер Брейгель Старший. Альпийский пейзаж. 1553
Свет, выявляющий формы ландшафта, избавляет Брейгеля от необходимости прибегать к расслоению пейзажа на планы[554]. Ландшафт прочувствован и изображен как цельное тело, формы которого в каждом новом рисунке неповторимы, ибо Брейгель изображает его с разных сторон, в разных ракурсах[555]. Передние планы отсутствуют: тело земли более или менее равноудалено от нас.
В окружении необъятного ландшафта люди и домашние животные, чьи микроскопические фигурки встречаются там и сям, уравнены между собой. Иногда видны постройки, монастыри, целые города, но они лишь подчеркивают особенности строения горных массивов. Было бы, однако, неверно сделать из этого вывод об упоении Брейгеля идеей о ничтожестве человека перед лицом вселенной[556]. Только благодаря человеческой способности созерцать мир и размышлять о его единстве природа являет себя во всем своем величии. Без человека, создающего ее художественные образы, она себя не видит, она слепа.
На одном рисунке виден человек, любующийся, сидя на скамье, речной долиной. На другом под скалой примостился рисовальщик, за работой которого наблюдает какой-то человек[557]. Оба эти рисунка, как и большинство других, построены по схеме, которая уже до Брейгеля стала типичной для изображения пути: в углу виден холм, от скрытого подножия которого простирается вдаль долина, замкнутая горной грядой[558].
Питер Брейгель Старший. Альпийский пейзаж с рисовальщиком. Между 1553 и 1555
Питер Брейгель Старший. Вид Неаполя. 1558
Когда Брейгель привез из Италии свои рисунки,
