Сабельщик зло посмотрел на Авенира:
– Так вот чего он весь в зазубринах.
Внезапно волхв похмурел:
– Значит сфера не выход. Сначала завязнет, потом кристаллы пробьют
оболочку и воздух уйдет. А когда лед… растает, мы утопнем.
– Утопнете, рыбачки. И станете моими мужьями.
Из болота выглянула девичья голова. В копне темно-красных волос запутались
веточки хвоща, на затылке вместо гребня умостилась зеленая жирянка – на ее
листья налипли мушки, долгоносики, умирали разлагающиеся мальки. На
изумленных героев смотрели большие, почти рыбьи, черные глаза, без век и
ресниц. Лицо овальное, с узким подбородком, высокими скулами, покрыто
студенистой слизью. Вместо ушей по бокам темнели аккуратные дырочки, подернутые пленкой. Синеватые губы игриво сложились бабочкой, бледная
перепончатая рука послала Пармену воздушный поцелуй:
– Всю ночь за тобой наблюдала. Я умолю сестер, отдадут тебя мне в женихи. А
то у них уже по три десятка, а у меня ни одного. Говорят, молода еще.
Аккуратный носик недовольно вздернулся, на лбу появились складки:
– Да, я молодая, всего полтора ста. И что с того? Зачем мне по старости жених?
Цыган побледнел, даже природная смуглость не прятала страха. Утопленница
улыбнулась, обнажив длинные острые зубы:
– До мерцающего тумана, сладенький. Повезло тебе с такой красавицей, как я.
Девица на миг исчезла и выпрыгнула из тумана, плавно кувыркнулась в
воздухе и бесшумно, почти без брызг, ушла под воду. Марх цокнул:
– А ведь правда, Пармен! Грудь остренькая, животик круглый, спинка
стройная, даже ножки остались, а не хвост. Что ниже спины, худовато, но ничего!
Откормишь. Ей пауки твои зажаренные, ой как понравятся. Резвится, аки карась, скучать не даст. Облюбуете трясиночку, будете жить-поживать, да мальков
наживать.
У юноши перехватило дыхание, озноб уступил место жару. Щеки
зарумянились от стыда. Авенир тоже покраснел, но взгляд остался серьезным:
– Марх, это болотница. Анчутка, берегиня, бродница, лобаста, лоскотуха.
Безверная утопленница, но добрая. Еще и молодая.
Сабельщик огрызнулся:
– И что мне с того? Все одно сгинем.
– А сестры её значит, кикиморы. Пострашнее и характером скверные. Кто
станет их «свежими» мужьями, как зришь?
Лицо тарсянина вытянулось:
– Так давай же выбираться! Я слыхивал у этих тварей кривые двухпалые лапы
и хвост с начищенной чешуей. Да и рожи словно щучьи, а я с детства щук не
люблю.
Волхв качнул головой в сторону Пармена:
– Есть у меня мысль одна, – поманил цыгана, – врешь хорошо? Надобно
научиться.
– Не кручинься, сладенький! Я буду доброй женою.
Пармен оторвал голову от колен. В серебристом тумане алела голова, большие
глаза пристально смотрели на юношу.
– Почему мой теплокровный повесил голову? Неужели не хочет жениться?
Или у тебя есть семья?
Цыган с дрожью в голосе, ответил:
– Страшно. Я не хочу умирать.
Утопленница подплыла ближе, демонстративно пригладила волосы,
приподняв из воды небольшие холмики. Затем облокотилась на берег, уперевшись
подбородком в ладошки, игриво смотрела на юношу. Пармен старался не смотреть
на берегиню, вперился вдаль, но глаза так и норовили упасть на грудь, то и дело
заглядывался на болотницу. Та сочувствующим тоном сказала:
– Не бойся. Это не больно. Ты потом даже сможешь чувствовать и думать. Я не
помню, как умерла. Помню только, что играла с подругами в прятки, заплутала и
попала в болото.
Парень удивился, даже забыл, что страшно:
– Так ты не родилась здесь? Я думал, болото… или озеро. В общем, что оно
отделено от мира. А как ты?
– Также. Играла с берегинями… Течением унесло. Я пыталась вернуться, но
проход исчез. Видать болотник наш зарыл. Познакомилась с Тинаки и Лоамми, они
здешние – даже не утопленницы, а потомственные кикиморы, донницы.
Цыган улыбнулся.
– Меня Парменом кличут.
Берегиня кивнула, довольно пригладила волосы:
– Офелия. Перестал бояться, милый? Я не дождусь, когда смогу, наконец, о
тебе позаботиться. Жаль, сестры еще не приплыли, они обрушат эту преграду, называемую землей. В мире должно быть лишь дно, никаких берегов и уж точно, никакой суши.
Пармен дрогнул:
– Ты тоже станешь кикиморой? Соратники сказали, что они страшные… И
толстые, и злые. Друзья, они…
– Ищут выход и поесть чего, я знаю. Лаза отсюда нет. Не переживай,
прозрачный мой. Сестры – кикиморы, потому что их матери, которые здесь утопли, были распутницами и чтили демониц. Да и сами они не старались жить верно.
Если считать людской склад верным. Мои родители праведными были, богов
чтили, закон соблюдали.
Офелия вздохнула, на миг умолкла, печально улыбнулась:
– Во всем я папеньку слушалась. Даже с мальчишками на сеновал не бегала, а
ведь, ой как хотелось. Только над богами посмеивалась, есть такой грех. Потому
видать, когда утопла и не взяли в Пиреи. Буду всегда такой, но и никогда
кикиморой не стану.
Пармен смутился. Молчал, внутри что-то кипело, стреляло. Берегиня по-
особенному, красива своеобразной, холодной красотой. Если еще волосы помыть, расчесать. Выбрать омут почище. Считай, водяница будет, хоть и в болоте. Он
кашлянул:
– Офелия. Не по нутру мне болото будет. А рек и водицы чистой здесь нет.
– Ах, пусть тебя это не смущает. Я знаю места на дне, где хорошее течение, там нет тины и ряски, видно на четырнадцать рыбьих гребков. Сестрам не
нравится сквозняк. Но, когда мы сочетаемся, они нам не указ, будем жить, где
хотим.
В тишине пещеры послышались глухие шаги. Марх нес на плече какую-то
живность, Авенир тащил хворост. Затрещало, ветки нехотя загорались, плевались
искрами. Тарсянин протянул освежеванную тушу волхву, глянул на парочку:
– Чего, голубки, то есть… э-э-э, карасики? Вижу, счастливая жизнь будет.
Получше, чем у нас с кикиморами. Пармен, твоя анчутка мясо жареное любит?
– Офелия? – цыган пришел в себя, покраснел.
– У нас в омутах костра не развести, – весело прощебетала берегиня, – рыбу
кушаем, раков, донную зелень. Сестры из мужей кровицу попивают.
Волхв сурово взглянул на утопленницу:
– Нельзя ему тебя в жены брать. Нельзя!
Та удивленно зыркнула на акудника:
– Почему так?
Авенир с гневом пробормотал:
– Я не Марх, ему только бы баб зреть. Вон, даже к кикиморам готов. Я наперед
думаю. Ты утопла безбожная, но праведная? Вот. И он утопнет праведный, но
чтящий богов. Сочетаетесь если не по обычаю, то его боги накажут за нарушение
завета предков. Станет хуже твоих сестер, страшнее и злее. А ты праведность свою
потеряешь. И станешь уже не берегиней, а демоницей. Какая у вас семья будет?
Все болото разворошите.
Офелия смутилась, представляя, что может быть. Она видела жизнь сестер, их
склоки, присмирение мужей иногда доставалось немалой кровью. После ссор
болото ходило ходуном, испуганные рыбы переставали нереститься, еды
становилось мало. Станет такой же и все трое умрут с голоду. Она тихо, уже без
иронии и смеха, спросила:
– Каковы твои обычаи?
Пармен с волнением произнес:
– Нужно подарить суженой ценный камень, янтарь. Мой табор знал пещеру, в
ней все женихи камни ковыряли. Плохому человеку янтарь не дастся. А есть он в
любой пещере.
– Так найди здесь!
Цыган покачал головой:
– Наш бог не любит болота. Озера, речки, пруды. Только в сухих можно найти.
Да если бы и была такая пещера, посмотри.
Он показал руки:
– Не то, что шкура у ваших рыб. Хоть в кровь сотри, копать ими никак. А
нужно, чтобы камень побывал только в руках жениха и невесты, иначе брака
крепкого не будет. Да и где янтарь искать, ума не приложу.
Марх усмехнулся:
– Надо же. Пармен – ни рук, ни ума. Ни в воины, ни в волхвы. Только жениться
и осталось.
Болотница призадумалась. Брови приподнялись, губы растянулись в
надменной улыбке:
– Вот беда то. Сухопутным что шаг, то огорчение. Постараюсь, так и быть, для
своего же блага. Прыгайте в воду.
– Зачем?
Офелия удивилась:
– В пещеру поплывем. Как, не дышите под водой? Это не страшно, прыгайте
молодцы. Можете даже со своим жучком. Пока вы со мной, ни одна рыба не тронет.
Герои переглянулись. Авенир посмотрел на муравита, поманил к себе.
Собрали пожитки, подошли к краю. Туман подсвечивался зеленоватым, воздух
становился тяжелее, стены блестели от капель. Сразу за берегом, в прорехах ряски
и тины чернела глубина. Волхв зажмурился, сделал шаг. На миг ощутил, как
падает, обдало холодом. С изумлением открыл глаза. Он находился в небольшом
пузыре, пахло сыростью. Вода отодвинулась от тела, словно боясь этого
чужеродного, незнакомого. Увидел, как в других пузырях стоят Марх и Пармен.
Унтц-Гаки испуганно перебирал лапами, выгибался. Они погружались.
