Итак, Азадовский прибыл на Колыму с ореолом «политического». Думается, что эта характеристика так или иначе должна была найти отражение в «личном деле арестованного Азадовского К.М. 1941 года рождения…», заведенном еще при поступлении в Кресты и сопровождавшем его все время заточения (а впоследствии уничтоженном по срокам хранения). Да и без характеристик в Магаданском ОИТУ быстро разобрались, что к чему, – там хорошо знали, каких заключенных им то и дело присылают «с материка» гражданскими авиарейсами. Задержка на месяц в магаданской тюрьме – лишнее свидетельство его «особого» статуса.
На сусуманской зоне перед Азадовским возникла новая проблема: как ему, зэку с таким «ореолом», держаться среди солагерников, что делать, чтобы как можно скорее и безболезненнее освоиться в новых условиях. Ведь одно дело – статья, другое – сам человек и его поведение среди других узников. Об этом ясно сказал все тот же Александр Подрабинек:
Именно поведение зэка – «кто он есть по жизни» – определяет его положение в тюремном мире. При этом статус на воле имеет второстепенное значение. Жестокость условий, экстремальность ситуаций поляризует людей, обнажает их интересы, обостряет конфликты. Характер человека, быть может, остающийся загадкой на воле не только для окружающих, но и для него самого, выпукло проявляется в тюрьме. Сами по себе антисоветские взгляды политзэка, его деятельность на воле не имеют решающего значения. Оценка политического окружающими зависит от соответствия его взглядов фактическому поведению. Политзэк может быть интересен другим арестантам именно как пример реального сопротивления режиму. И отношение к нему определяется не его словами, но его делами. Что толку, к примеру, от антисоветских взглядов, если политзэк, «опустив гриву», сносит притеснения тюремщиков! Или того хуже – работает на придурочной должности: бригадиром, нормировщиком, поваром, дневальным, кладовщиком, библиотекарем…
Нужно отдать должное герою нашего повествования: он хотя и шел по 224-й статье, но старался держать себя естественно и сообразно истинным причинам своего уголовного преследования. Обитатели «общакá», не слишком искушенные в оттенках противостояния интеллигенции и власти, восприняли его прежде всего как «грамотного» и наградили прозвищем «профессор». С этой «кликухой» он и пройдет через все этапы своего сусуманского бытия. При этом следует пояснить, что отношение к «грамотным» в зэковской среде далеко не однозначно: одни взирают на «образованного» с уважением, другие же (как правило, «блатные») относятся к «шибко грамотным» с нескрываемой неприязнью, не упускают случая поиздеваться и показать свое превосходство.
Что же касается лагерной администрации, то она действовала, конечно, с оглядкой на сопровождавшие Азадовского «дополнительные сведения», и никаких послаблений, никаких льготных («придурочных») должностей ему по этой причине даже не предлагали. Да он, скорее всего, и не согласился бы.
Привыкать к атмосфере колымской зоны после девяти тюрем было нелегко. Суть, конечно, не столько в суровом климате, сколько в суровой обстановке. Несмотря на то что осужденные содержатся не в камерах, а в бараках, чувство уязвимости на зоне возрастает. Если в камере ты постоянно на виду, всегда рядом с тобой свидетели, то на зоне иначе: не проснешься утром – виновных не будет.
Прибыв на зону, Азадовский узнал о том, что Светлана вышла на «химию» и уже достигла Горького. Это известие, когда он получил его, было для него серьезной моральной поддержкой – все-таки хоть один из них уже не за колючей проволокой. Светлану выпустили с зоны, и она может теперь звонить, а то и приезжать в Ленинград – это сильно успокаивало его при мысли о матери.
Куда более Азадовский опасался (и, как покажут дальнейшие события, вполне обоснованно), что Сусуман – это только начало его лагерной биографии; было известно, что и в колонии легко можно «заработать» новый срок, не успев даже выйти на свободу. Кто-то пишет под давлением «явку с повинной» по делу о неведомых ему преступлениях; а кто не пишет сам – на того напишут солагерники, якобы «слышавшие его рассказы о совершенном преступлении». Потому что в замкнутом лагерном пространстве нетрудно получить любые «свидетельские» показания. Ради того, чтобы выйти по УДО, многие осужденные без колебаний засвидетельствуют что угодно – сами или под диктовку «кума». Тут требуется лишь воля начальства, нацеленная на определенный план либо по «раскрытию» преступлений, либо в отношении конкретного заключенного.
«Политические» сами на себя не пишут. Но и в этом случае не возникало трудностей в том, чтобы найти кого-то из солагерников, готовых дать показания о «разговорах». В результате заключенный, обычно незадолго до освобождения, получает новый срок, не глотнув свободы (впрочем, с выездом в районный суд для демонстрации советского правосудия). Подобная практика не была редкостью – она применялась в отношении как диссидентов, так и верующих. Достаточно вспомнить приговоры А.А. Амальрику в 1973 году, Н.Г. Батурину в 1983 году, Т.С. Осиповой в 1985 году…
Конечно, если лагерная администрация начинает «шить новое дело», то противостоять этому исключительно трудно, а порой и невозможно. Единственное, что остается, – попытаться не провоцировать такое развитие событий, что отчасти зависит от самого заключенного. Именно поэтому Константин, наученный горьким опытом своего общения с Фимой Розенбергом, старался быть предельно осторожным в знакомствах и разговорах. В каждом, кто набивался к нему в друзья, он готов был видеть провокатора.
Работа ему досталась не самая скверная и весьма характерная для многих советских зон: швейный цех, пошив рукавиц. Впрочем, нормы выработки были такими, что отдыхать в цеху не получалось практически никогда. Поначалу он вообще не справлялся с нормой (особенно не давался ему двойной шов), приходилось выкручиваться: договариваться с мастером ОТК или просить других «пацанов» о помощи, расплачиваясь за эти услуги чаем или, что случалось чаще, обещанием написать письмо, заявление или «помилóвку»…
К Азадовскому стали обращаться с подобными просьбами, как только выяснилось, что в его лице на зону попал очередной писатель. Вообще в силу специфики лагерного существования недостатка в писателях там, как правило, не наблюдается: пишут многие – от стихов и мемуаров до философских трактатов. Но Азадовский писал не в матрац и не в тумбочку, а старался сделать свои писчебумажные опыты достоянием гласности, обычно направляя их в адрес прокурора Магаданской области, Магаданского ОИТУ, прокурора РСФСР, начальника ГУИТУ, в отдел писем ЦК КПСС и т. д… Многостраничные жалобы принесут ему, как мы увидим, раздражение начальства и уважение уголовников.
Андрей Амальрик, который, отбывая срок на Колыме, также не брезговал этим ремеслом, впоследствии вспоминал:
Я, со своей стороны, выискивал, на что бы подать жалобу, я видел в этой писанине… элемент комизма, вместе с тем это едва ли не единственное легальное орудие сопротивления для зэка, и чем скорее пропадет ваша воля к сопротивлению, тем скорее вы начнете разрушаться как личность. «Если бы все зэки были такие, как вы, никто не пошел бы в тюрьму работать», – раздраженно сказал мне офицер в Магадане, и это был один из самых больших комплиментов за мою жизнь.
И как только на зоне стало известно, что «профессор» умеет еще и грамотно составлять надзорные жалобы, соседи начали обращаться к нему с просьбами. Разумеется, не «блатные», которые вообще избегают письменного самовыражения: «понятия» запрещают им писать какие бы то ни было ходатайства. Но другие, не отягощенные «кодексом чести», обращались к нему постоянно, особенно после того, как одна из написанных Азадовским жалоб все-таки принесла хоть и малый, но эффект.
Ситуацию описывает Александр Подрабинек, находившийся в то время на зоне Большая Махра близ Якутска:
Хотя зона и не была «красной», но стукачей в ней хватало. Куму донесли, что я пишу зэкам помиловки и надзорные жалобы. Это не было нарушением закона или правил внутреннего распорядка, но создавало мне в лагере авторитет, а начальству этого очень не хотелось. Я не рвался писать зэкам жалобы, понимая, что добром это для меня не кончится. Однако и отказывать было невозможно. Настоящий ажиотаж начался, когда одна из моих надзорных жалоб каким-то чудом была принята к рассмотрению. Зэки ко мне выстроились в очередь, а начальство решило положить этому конец.
В этом же духе протекали и лагерные будни нашего героя.
Первые встречи
Азадовский меньше всего ожидал найти на зоне кого-либо из своих знакомых. Тем неожиданней было для него в первый же день по прибытии узнать, что еще недавно здесь содержался один из его земляков, только что отправленный на «химию». «Из Ленинграда… Может, ты его знаешь…» На это Азадовский, стараясь сдержать улыбку, ответил, что ленинградцев в природе несколько миллионов. Но ему начали объяснять, что это был не обычный ленинградец: «Картины собирал, Михайлов фамилия…»
