особая перспектива, имеющая корни… особая точка зрения. Да, именно так: все уже здесь, в вашем разуме, а то, чего там нет, я непременно добавлю, и оно станет доступно вашему сознанию, когда вы будете в этом нуждаться. Поэтому вы не будете ограничены, как мы, поверхностью этого мира.
– Вы отдаете себе отчет, – перебила ее Плавтина, – что вы прокляли меня, дав мне это тело? Я хочу сказать… Ския… Она говорила, что лучше бы умерла! И на такую судьбу вы меня обрекли! Вы это сознаете?
Но Ойке не слушала ее и ровным голосом продолжала:
– Смертность и перспектива, перспектива и интерпретация, интерпретация и правда, действие. Таков будет ваш путь.
– Да вы надо мной смеетесь, – ответила Плавтина.
Она чувствовала, что вот-вот расплачется, живот ей скрутило от беспомощной ярости и непомерной тревоги.
– Нет, Плавтина. Еще раз вы бы этого не сказали, если бы понимали подлинную природу мира, если бы вы хоть на секунду отошли от пифагорейской доктрины, которой вас обучили. Вы ведь разбираетесь в сложных системах.
– Это… моя работа.
По крайней мере, так было в прошлом, откуда она пришла. В этой вселенной она бесполезна. Возможно, она обладает точкой зрения, как и говорила ее собеседница, но совершенно точно не имеет здесь собственного места.
– А я, – сказал аспект, – та ваша часть, которая унаследовала этот характер. И все здесь, вокруг вас, мое королевство, выражение этой сложности мира. А теперь оно погибнет.
В глазах ее мелькнула горечь, и гнев Плавтины внезапно улетучился. Ей хотелось бы обнять сестру-близнеца, хоть как-то ее утешить. Но она не могла – да и, по правде говоря, не осмелилась.
– Так устроен мир. Он мне это подтвердил.
– Он?
– Монадический модулятор. Анаксимандр.
Видя, что Плавтина сделала большие глаза при этих словах, Ойке провела рукой перед собой, будто отмахиваясь от вопроса.
– Он признался мне, что вы встретитесь с ним, и тогда его узнаете.
– Но как…
– По тому, как он странно выражается. Не задавайте незначащих вопросов.
Она, кажется, смотрела на что-то вдалеке, существующее лишь в ее мире.
– У меня осталось мало времени. Дайте мне закончить. Этот мир, Плавтина, состоит из духовных атомов – из монад. Как огромное множество часов, и каждые из них заведены так, пройти свой собственный путь, и при этом так хорошо сочетаются с другими, что как будто создают единое, взаимодействующее целое. Эта система построена так, что каждую ее точку можно рассматривать как восприятие и выражение всего. Короче говоря, точку зрения.
Она словно подыскивала слова:
– Это взаимосочетание всех вещей похоже на то, как мы смотрим на город. Существует единственная реальность, но она меняется в зависимости от того, откуда вы за ней наблюдаете, а точек зрения неисчислимое множество. Эти разные перспективы образуют огромное разнообразие, и однако же все они позволяют видеть истину. Такова и реальность: идеальное равновесие между простотой и разнообразием.
– Это ничего не значит. Мир состоит из дискретных величин.
– И все же он образует систему. В этом нет противоречия.
– Пусть так.
Плавтина, которая не была уверена в своем умении философствовать, согласилась только для того, чтобы продолжить диалог. Такие рассуждения никогда ее не занимали, даже в прошлом, до Гекатомбы, когда ее единственным призванием была наука. Ее интересы всегда выходили за пределы фундаментальных ступеней постижения мира. Ее излюбленной сферой деятельности была инженерия. Сложные системы – были ли то биотопы или модели экономического взаимодействия – имели только местное значение. Она никогда не задумывалась об онтологических последствиях своих исследований. Она их не понимала. И вот теперь какой-то… призрак говорит ей, что ее существование зависит от нагромождения неоплатонических вымыслов. Она вздохнула и молчала, пока Ойке, нимало не смутясь ее реакции, продолжала без остановки:
– Как бы то ни было, чтобы понять этот мир, нужно иметь к нему доступ. Интеллекты обладают datum [58], но у них нет необходимой перспективы, чтобы интерпретировать информацию. Мы способны видеть причины и последствия, объяснять последовательность событий, но не понимать их. Мы пленники наших бессмертных и развоплощенных душ. Зато вы…
– Я поняла, – несколько сухо ответила Плавтина. – Мое смертное тело дает мне точку зрения. Но я так и не знаю, на что и зачем.
– Чтобы привести все в порядок, Плавтина, сестра моя. Чтобы вернуть в мир смысл, который его покинул. Чтобы восстановить истину, которой мы были лишены.
На что она намекала, если не на Гекатомбу?
– Я почти ничто, простой автомат, затерявшийся во времени. У меня нет вашей силы.
– Это не имеет значения. Вы сможете действовать. Вы будете делать то, что должно. Вы станете свободной.
Она приблизилась. Теперь в ее взгляде не было ни следа рассеянности, глаза светились непривычно ярко. Сестры не могли дотронуться друг до друга, но долго друг на друга смотрели, стоя посреди лужайки, усаженной ядовитыми цветами, под бездушными взглядами четырех маленьких немых автоматов.
– Скоро я умру. Но вы пойдете дальше. Вас проведут к выходу, и вы сможете покинуть этот корабль без всякого сожаления, потому что вы и есть его средоточие. К нам приближается давний союзник покойной Плавтины, он уже недалеко. Он подберет вас и, возможно, поможет вам. Я смогу сопротивляться еще какое-то время той заразе, что захватила Корабль. Но относительно того, что будет дальше… мне нечего вам посоветовать.
– Но ведь я не знаю, что делать, – заныла Плавтина.
На глазах снова выступили слезы, она ничего не могла с ними поделать. Ей казалось, что кожа на щеках горит, и, может быть, она и вправду горела. Может быть, Плавтина покраснела – таково было невероятное воздействие беспричинного прилива крови.
Что же до призрака – он не изменился. Животные реакции эпидермиса не были частью ее мира. И все же… Глаза ее затуманились, и – Плавтина это почувствовала – они едва не протянули руки друг к другу, едва не обнялись, чтобы близкое присутствие чужого тела хоть на миг отогнало страх, который внушало происходящее. Но это было невозможно. Обе сжали челюсти, силясь никак не выдать своих чувств. Плавтина поняла, что она неправильно истолковала действия Ойке. Ведь та на самом деле была всего лишь версией ее самой и унаследовала от нее почти болезненную сдержанность и стыдливость, которые были присущи Плавтине еще на старой красной планете. Как и со Скией, ей хотелось хоть как-то утешить сестру, и она знала, что это желание взаимно. Но это было невозможно. Они не умели этого делать.
И все же Ойке положила ей нереальную руку на плечо. Она ничего не почувствовала, хотя испытала
