Горлунг, положив руку на плечо сестры, ждала продолжения её рассказа, она ожидала, что сейчас Прекраса расскажет о смерти Эврара, но та, вздохнув и всхлипнув, бесцветным голосом молвила:
— Они убили Растимира, чем, ну, чем он им помешал? — слезы градом полились по лицу Прекрасы, а Горлунг лишь кивнула, понурив голову.
— Что было потом, Прекраса? — спросила после долгого молчания Горлунг.
— В мою светлицу ворвался Даг, — тихо продолжила она, — он решил, что меня надо защитить. Я схватилась за него, пыталась показать Растимира, но он тащил меня прочь, в непроглядную темноту, мы бежали из Торинграда. Долго, очень долго, без передышки. Мы так боялись, что нас будут преследовать, но нет, мы были никому не нужны. А потом мы набрели на заброшенную избушку, где мы и зимовали, — закончила свой рассказ Прекраса.
— Но как вы встретились с Олафом? — спросила её Горлунг.
— Когда наступило лето, мы решили выйти к берегу речному, в надежде, что мы наткнемся на варягов, и Даг наймется в дружину. Долго мы бродили, но, видимо, слухи о восстаниях на Руси быстро охватили всю Норэйг, — невесело улыбнулась Прекраса, — к концу лета мы поняли, что надежды почти не осталось. Тогда мы и решили пойти вверх по течению к тому месту, где раньше был Торинград, всё-таки там место хорошее, может, кто и причалит. Целую седмицу мы шли днем и ночью, спеша, потому что уже заканчивался сезон набегов и когда, наконец, мы вышли к берегу, где раньше стоял Торинград, то увидели, что он пуст. А на месте отцовского двора зияет пепелище. Ни одной живой души… Черные то были дни для нас с Дагом, безрадостные. Выходило, что надлежит нам вернуться в свою избушку и зимовать еще одну зиму. Без капли надежды, не веря более в богов, мы пошли еще выше по реке, шли мы долго, очень долго. Вокруг исчезали деревья, оставались лишь низкие кусты, и становилось очень холодно, словно лютая осень уже вступила в свои права. Однажды мы увидели за небольшим утесом несколько норманнских драккар и так обрадовались! Оказалось, что это были драккары Олафа! Даг оставил меня за утесом, а сам пошел попытаться наняться в дружинники, — на этом месте Прекраса остановилась, глубоко вздохнула и продолжила, — я так боялась, что он не вернется за мной, так боялась.
— Но он вернулся, — закончила за неё Горлунг, затем, презрительно скривив губы, добавила, — Прекраса, он же простой дружинник, а ты княжеская дочь. Как ты могла так низко пасть?
— Что я могла еще сделать? Я хотела жить, забыть весь этот ужас, что я пережила. В те зимние дни, когда было холодно и голодно, мне так хотелось тепла и не просто, чтобы отогреть свое тело, но и руки. Ты сама-то сбежала с Олафом, как можешь ты меня осуждать? — яростно набросилась на сестру Прекраса.
— Я не сбегала, — понурив голову, ответила Горлунг, — нет, я думала над этим. Олаф еще в первый свой приезд, накануне брачного пира с Карном, проявлял ко мне некий интерес, звал с собой. Но я видела иной путь для себя. Я ошибалась, все пути мои вели сюда. А когда пошла весть о восстаниях славян, Олаф повторил свое предложение, я была не согласна, но Эврар меня уговаривал, убеждал, заставлял. Я даже сама дошла до побережья, где стояли драккары Олафа, но там я передумала и хотела вернуться назад. Но Эврар решил за меня … очнулась я лишь, когда мы уже плыли.
— Вот, значит, почему Эврар в день вашего побега постоянно смотрел в окно, словно ждал тебя назад, — задумчиво проронила Прекраса.
— Эврар, бедный мой Эврар, я была к нему так несправедлива, — тихо сказала Горлунг.
— Он умер, как подобает воину, — молвила ей в ответ сестра.
В покое опять воцарилась тишина, Горлунг хотелось выть дурным голосом, вымаливать прощение за свои дурные мысли об Эвраре. Прекраса же с любопытством смотрела на сестру: Горлунг совсем не изменилась, такая же горделивая осанка, исполненное высокомерия лицо, что скрывает все чувства за непроницаемым взглядом черных глаз, она всё такая же худая. Но при всем при этом в ней есть некая ухоженность, она не жила в лесу, не разводила костры, не купалась в ледяной воде. При этих мыслях Прекрасе стало так жаль себя, что она зло бросила Горлунг:
— Значит ты наложница Олафа? Его жена тебя не притесняет?
— Его жена мертва, — тихо сказала Горлунг, — а я буду его женой. Скоро. А ты отдохни пока.
С этими словами Горлунг вышла из своего же покоя, оставив Прекрасу одну, а та осталась жалеть о сказанных ею словах. Нехорошо вышло, Горлунг вон как её радушно встретила. Но сказанного не воротишь и Прекраса, укрывшись меховой полостью, провалилась в сон без сновидений.
ГЛАВА 37
Горлунг быстро шла, пересекая общий зал, ей казалось, что на плечи давит непомерный, огромный груз, нести который более у неё нет сил. Она не замечала встревоженных взглядов рабынь, ожидавших порицания за недобросовестно исполненную работу, хмурых и удивленных взоров хирдманнов и их жен. Горлунг вообще не видела никого вокруг себя, слова Прекрасы адским звоном звучали в её голове, и этот нестерпимый гомон с каждым вздохом становился всё громче и громче.
Схватив лежавший возле очага, подбитый темным мехом, мужской плащ, Горлунг, не глядя, накинула его на плечи. Плащ был ей длинен и волочился позади, собирая своим подолом свежую солому с пола в общем зале, а во дворе грязь и мелкие сучки. Но она этого не замечала, даже тяжесть плаща, казалось, не давила ей на плечи.
Почти бегом пересекла Горлунг двор Утгарда, не останавливаясь рядом с теми, кто окликал её, не оборачиваясь, она, словно безумная, бежала от демонов, терзавших её сердце, от проснувшейся совести. Дозорные открыли ей ворота и, выйдя за них, Горлунг побежала, подбирая руками тяжелый плащ, волочившийся за ней по земле, цепляющийся за кусты.
Вот уже и огни Утгарда остались далеко позади, и голые ветки вереска, одиноко торчавшие на некогда цветущей пустоши, а Горлунг всё бежала, всё дальше и дальше. Теперь уже и темные без единого листочка деревья мелькали перед её глазами, а она бежала мимо них, не замечая, всё глубже в лес, чтобы ни один человек не стал видоком [107] её мук.
Наконец на круглой лесной полянке она остановилась, хриплые рыдания сотрясали её худую маленькую фигурку, плечи, всегда гордо расправленные, в этот миг печали горбились, как у древней старухи. Кусая губы, она сдерживала крик, что комом стоял в её горле, но ненадолго её хватило, вопль, леденящий душу, всё-таки сорвался с губ и эхом прокатился по лесу:
— Эврар…. Эврар….
Горлунг упала на колени, как подкошенная, раздался глухой стук, колени сильно ударились о подмороженную землю. Она хваталась за скованную первыми заморозками пожелтевшую траву, сдирая кожу с ладоней, ломая ногти, хищно согнутые пальцы оставляли борозды в земле. Но Горлунг не заметила этого, рыдая, она твердила лишь одно:
