- Выпусти в воздух обойму или две. Может, они сообразят, - сказал Дэвид.
- Ага, - Билл дал пару залпов в воздух.
- Заорали и бегут на нас. Господи, они что, первый день в армии? - Дэвид старался не тревожить рану.
Шквальный огонь со стороны японцев мгновенно прекратил звуки атаки. Теперь наступающие были прижаты к земле и пробирались вперед ползком.
- Как думаешь, они засекли позиции япошек? - спросил Дэвид.
- Нет. Им бы еще ярдов на сто продвинуться, тогда смогут разглядеть.
- Как завидишь наших - беги к ним, - сказал Дэвид.
- Ни фига подобного. Я тебя не оставлю.
- Да нет, - искусно успокоил его Дэвид. - Я хотел сказать, чтоб ты привел санитара.
- Нет.
- Да ну, Билли, мне нужен санитар.
- Я не уйду.
- А через пятнадцать минут мне санитар уже может и не понадобиться.
Билли понимал, что так оно и есть. Господи, он чувствовал себя так погано!
- Билл, ты должен. Давай!
- Ладно.
Они стали ждать, пока наступающие подойдут поближе.
"Рановато. Когда я четко буду их слышать, тогда и пойму, что пора", - подумал Билли. Он не мог выглянуть из окопа без риска схлопотать пулю промеж ушей.
- Уже скоро, - выдохнул Дэвид. Он понимал, что хоть с санитаром, хоть без - а не видать ему больше Америки и решил встретить смерть как мужчина. Но сначала нужно было убрать отсюда Билли.
- Еще минут пять, - похлопал его по плечу Билли. Он отчаянно хотел привести помощь.
- Давай, Билл, пошел! - Дэвид сжал его руку.
- Ага, да... - Билли запнулся, а потом несмело спросил: - Дэвид, можно я тебя поцелую?
- Черт, это что же, я все это время тут просидел с педиком? - прошептал Дэвид. - Давай, целуй уже, хватит болтать.
Билл склонился над ним и поцеловал в лоб, а потом быстро, с опаской - в губы.
- Через пять минут вернусь с санитаром!
- Шевелись, парень!
Билл выскочил из окопа, как вырвавшаяся из ада летучая мышь. Японцы ожидали атаки американцев, но он опередил своих товарищей на несколько секунд. Пулеметная очередь вырвала клок мяса из его бока, но он не остановился. И поскольку он бежал от японских позиций, то не мог видеть, как Дэвид выбрался на край окопа и швырнул гранату в пулеметное гнездо. Он и не надеялся добросить ее до цели, но хотел взрывом указать пехотинцам нужное направление - на тот случай, если Билл не добежит. "Нечего тут еще кучу хороших ребят терять", - подумал он.
Билл добрался до атакующей цепи с криками: "Санитара! Санитара!"
- Ты ранен?! - рявкнул было лейтенант и тут же заметил, что у Билла весь бок в крови.
- Не знаю! Плевать! Мне нужен санитар, у меня там дружок раненый!
Лейтенант глянул туда, куда показывал Билли, и увидел как взорвалась граната и застрекотал японский пулемет. Теперь стало ясно, где расположен враг.
Билли в отчаянии бросился на поиски санитаров и даже нашел их, но теперь нужно было ждать, пока атакующие продвинутся вперед настолько, чтобы медики смогли добраться до их с Дэвидом окопа. Минуты ожидания вынимали из Билли душу. Каждая секунда, подобно кислоте, капля за каплей выжигала ему мозг. Санитары успокаивали его, как могли. Он даже было собрался рвануть назад, к окопу, но суета на позиции отвлекла его.
У их подразделения на вооружении стояла базука. Едва вражеские укрепления оказались в пределах досягаемости, базуку доставили на место и зарядили. Первый выстрел ушел в молоко, второй четко накрыл цель. Лейтенанта Канеко разнесло в клочья.
А когда они добрались до окопа, Билл увидел, что Дэвид мертв. Он опустился на колени над его телом и заметил, что кожа содрана с его черепа, а под ней проглядывает что-то розовое, полупрозрачное, живое и мерцающее, словно пламя свечи. Лишний Билли Биттерс склонился над своим другом и завыл, как раненый зверь. Понадобилось четверо солдат, чтобы оторвать его от тела Дэвида Леви.
Билли Биттерс уезжал из Раннимида задиристым хвастуном, а вернулся, может, и не лучшим из мужчин, но тем не менее, человеком. После войны Билл утратил вкус к охоте, ранее своему любимейшему занятию. Он не мог заставить себя убивать животных. Их темные глаза напоминали ему о Дэвиде Леви.
30 апреля 1947 года
Новости из Германии просачивались в Соединенные Штаты урывками. Союзники никак не могли поделить зоны влияния и препирались, как разбойники при дележе добычи. Иногда из-под руин Берлина возникали исчезнувшие прежде люди или по крайней мере, появлялись сведения о их судьбе.
Одной из таких исчезнувших была Фейри Тетчер. И "Глас", и "Вестник" вышли со статьями о ней, благоразумно не упомянув о самых отвратительных подробностях.
Как и подозревала Селеста, Фейри с Гюнтером угодили в концентрационный лагерь, основную массу заключенных в котором составляли политические. Условия содержания ухудшались, люди начали умирать, а на место выбывших все приходили и приходили новые, чья единственная вина заключалась в том, что они были евреями. Гюнтер умер быстро. Возможно, его кончину ускорили бесплодные свары между коммунистами или союз Сталина и Гитлера. А вот Фейри вцепилась в эту чужую для нее землю изо всех сил.
Она выполняла самые противные и тяжелые работы, и ее неиссякаемое терпение и простоватое чувство юмора завоевали расположение и уважение других заключенных. Когда в лагере задумали побег, Фейри предложили в нем участвовать наряду с другими, но пожилая леди отказалась от столь лестной возможности. Вместо этого Фейри Тетчер устроила в бараке жуткий тарарам, чтобы отвлечь внимание охранников и дать остальным сбежать. Поскольку даже охрана уважала ее, Фейри надеялась, что пройдет несколько часов, пока выяснится, что ее внезапный приступ помешательства был симуляцией.
Конечно же, все выяснилось, и Фейри вывели перед всем лагерем, чтобы показательно расстрелять. Начальник лагеря терпеть не мог такую работу. В свое время он точно так же терпеть не мог работу в магазине, где ему приходилось зарабатывать на жизнь.
Война только началась и начальник полагал, что публичная казнь сломит дух заключенных и устрашит их.
У Фейри руки были связаны за спиной, а глаза она попросила ей не завязывать. Когда винтовки поднялись в воздух, словно приветствуя ее, Фейри вскрикнула. Если она когда-либо и представляла себе подобную сцену, то воображала, что в последний миг своей жизни героически прокричит "Да здравствует революция!" Но сорвавшийся с ее уст возглас оказался неожиданностью для нее самой - за секунду до того, как ее тело изуродовали пули, Фейри Тетчер звучным, чистым голосом воскликнула: "Америка! Амер..."
Когда лагерь, наконец, освободили, всего несколько выживших заключенных-старожилов могли припомнить утонченную американку. Казалось, более неподходящего примера стойкости духа и несломленности и придумать было трудно, но может быть, именно поэтому эти несчастные немцы, претерпевшие страдания от рук собственного народа, помнили ее.
Люди проявляют храбрость по-разному и в разных ситуациях. Большую часть своей жизни Фейри прожила бестолково и все чего-то искала. Но когда она обрела то, во что уверовала, без разницы, истинным оно было или ложным, вместе с верой пришло и достоинство. А еще у нее было свое понятие о чести, воспитанное южными традициями. Фейри Тетчер встретила смерть достойно и с честью.
Фанни Джамп, последняя из великолепной троицы, почувствовала как воздух леденеет у нее в груди, когда прочла статью о смерти Фейри. Как она ругала себя за все те разы, когда издевалась над Фейри! Проклинала то, что в свое время не интересовалась ее политическими взглядами, пусть даже они казались ей такими дикими.
Удары последних трех лет сокрушили ее. Она потеряла Селесту, дорогую Селесту, которая могла войти в комнату и одним вскользь брошенным взглядом покорить всех; Селесту, обладавшую дальновидностью и распоряжавшуюся веками, а не годами. И Фейри. Какое ужасное одиночество охватывает тебя, когда ты теряешь самых любимых людей! Какое это жестокое проклятье - пережить своих друзей! Фанни хотелось умереть, чтобы снова встретиться с ними, если существует загробная жизнь, или, может быть, перевоплотиться, как они с Селестой привыкли шутить о реинкарнации. Но уйти по своей воле, пусть даже жизнь и стала страданием - нет, этого ей не позволяла честь.
Фанни не могла предать величие поступка Фейри и любовь к жизни Селесты своим добровольным уходом из жизни. А каково пришлось тем, кто жил в средние века? Больным, порабощенным, невежественным? Они страдали, но жили. И даже завещали что-то грядущим поколениям. В свои семьдесят Фанни начала осознавать ответственность живых перед мертвыми. Это была ее обязанность - жить. Даже если ее сердце разбито вдребезги, даже если вокруг сплошная чернота, даже если уроки войны оказались бесчеловечными - Фанни должна жить. До последнего вздоха - должна.
Фанни понимала, что зарождающаяся в ней вера не имеет рациональных объяснений и не подкреплена сложными выкладками. Когда миры рушатся, первыми гибнут заумные разглагольствования и остается лишь сырое мясо собственной плоти.
