В двух метрах от нее с такой же зазывной улыбкой сидит Ио, одетый в летнюю рубашку с короткими рукавами, с набивным рисунком — подсолнухи и экзотические птицы; лепестки, перья, желтые клювы извиваются вокруг подмышек и открытого воротника и исчезают под нависшим животом; на нем шерстяные зеленые плавки, резинки глубоко врезались в кожу. Руки от запястий до плеч, длинные жилистые ступни, икры и бедра белые, как бумага, с редкими рыжими волосками. Он сидит, закинув ногу на ногу, обутый тоже в сандалии, но только огромные, грубой кожи, по-видимому, немецкие. Семейство впервые получило возможность разглядеть его часы в стальном прямоугольном корпусе с ремешком из крокодиловой кожи. Глаза он прячет за солнечными очками. Натали выглядит переодетой, он же — настоящий чужестранец.
— Друзья, — произносит Ио, и его голоса, певшего хвалебные гимны в честь Матушки, сейчас не узнать, сейчас он звучит совсем по-иному, звонко и радостно. — Сегодня я называю вас друзьями, ибо сегодня я ваш друг более, чем когда-либо. Ибо нельзя допустить…
Жанна не верит своим ушам, Альберт перехватывает ее сумрачный, отчужденный взгляд.
— …чтобы мы погрязали в гуще ничтожных и бесполезных мелочей, нас разделяющих.
— И не могли от них избавиться, — добавляет Натали, но слишком тихо, чтобы ее мог услышать кто-нибудь, кроме Альберта.
— Да. Поэтому мы должны стать друзьями и не стыдиться этого…
Он снова начинает читать проповедь, этот Ио, — все те же фальшивые словесные обороты. Хотя Альберт слушает невнимательно — его отвлекает наэлектризованное внимание, которое излучает Жанна, — облизывая губы и подрагивая веками, он тем не менее слышит каждое благословенное слово. Когда еще ему представится подобный случай? Никогда.
— …так же, как ранее принял я решение называться Ио, сегодня я решил сделать все, чтобы вы чувствовали себя как дома…
— «Как дома», сказал он, — повторяет Антуан.
— …и держаться так, как любой из вас, ибо я такой же, как вы. А каким же мне быть иначе? Вы ведь ко мне тоже хорошо относитесь.
— Браво! — восклицает семейство. — Золотые слова.
— Благодарю, — говорит Ио и поднимает свой бокал.
— Он одет по-гречески. Как в Греции, — говорит Натали.
— И вам это очень идет, — говорит Лотта и легонько шлепает Ио по руке, в двух сантиметрах выше часов.
— У вас такие красивые колени, — вставляет Тилли, и все с облегчением смеются, все, кроме Натали.
— Поднимем бокалы, — провозглашает Ио и встает. Альберт тоже удивленно подносит свой стакан к губам. Если бы он выкинул прежде что-нибудь подобное, они его тут же выкинули бы за дверь. Наверняка.
— Хороший сегодня вечер, — говорит он, но язык не повинуется ему.
— И это только начало, — тихо произносит рядом с ним Клод.
Антуан запевает «Фламандского льва»[139], но, поскольку никто не знает слов и все поют лишь «ля-ля-ля», песня умирает задолго до финала.
— Как хорошо нам было в Греции, — вздыхает Натали, — там мы были так счастливы.
— Юфрау похудела минимум на двести пятьдесят граммов, — говорит Ио.
— Почему вы называете меня «юфрау»? — спрашивает Натали.
Его рубашка с попугаями фосфоресцирует золотыми нитями, дорогая вещь.
— В самом деле, — говорит Ио и задумывается. — Натали, — произносит он, и та обводит всех торжествующим взглядом, а он (хочет он того или, может быть, нет?) мало-помалу снова и в своих жестах, и в интонации, и в самих рассуждениях продолжает роль пастыря и духовника и при этом улыбается Жанне, точно ему особенно важно заставить ее поверить в искренность его доброжелательной и свойской манеры держаться.
— Ad fundum![140] — призывает Ио. А потом: — Avanti![141] — И покуда каждый выпивает свой бокал, Альберт единственный, кто замечает сквозь завесу сигаретного дыма, как Ио отворачивается и пускает изо рта коричневую струйку в горшок с кактусом, потом снова обращает лицо к обществу, словно только что чихнул, безмятежно смеется и повелевает: — Дайте Натали еще глоток «Гран Марнье»!
А Жанна… Большими серыми глазами она изучающе разглядывает коротышку в купальном костюме.
— Вы не пьете, — говорит Ио.
— Не хочется.
— Тетя Жанна пьет только шампанское, — говорит Клод, и его отцу стыдно за необузданную дерзость, которая прямо лезет из этого мальчишки.
— Не болтай чепухи, Клод, — говорит он.
— Шампанское? Прекрасно, подать сюда шампанское. Плачу за всех! — кричит Натали.
— Тилли!
— Нет, я схожу, — говорит Клод, — потому что Тилли идти дальше, и, потом, у нее слишком гладкие руки, она…
— Но с одним условием, — говорит Натали, — я не стану платить, если вы и дальше будете так сидеть. Шампанское пьют непринужденно. Allez[142], все снимают пиджаки.
Она хватает Лотту за пояс платья. Семейство чувствует, что надвигается нечто новое, ежегодные поминки принимают иной оборот. Альберт, который с мрачным удовлетворением стягивает свою куртку и хлопает подтяжками по животу, замечает смущение своей сестры Жанны.
— Жанна, — говорит он, — это становится похоже на «Гавайи».
— Гавайи! — восклицает Ио. — Да, да, именно, здоровая, естественная жизнь под солнцем!
— Он имеет в виду кафе «Гавайи» на дороге в Веттерен, — поясняет Антуан.
— Кафе с женщинами! — визжит Клод, в обеих руках у него бутылки с вином. — Там жутко неприятные и какие-то чокнутые женщины, по двадцать франков за килограмм!
— Но позвольте, — говорит Жанна, и снова вся комната замирает, подчиняясь звучанию ее низкого голоса, полного намеков и тайных желаний. — Дамы не носят пиджаков.
— Значит, они не могут снять их, — обрадованно заключает Лотта.
— Они могут снять кое-что другое, — подхватывает Тилли, расстегивает блузку и швыряет ее прямо на пейзаж с оливами, и блузка повисает на раме.
— Все! — кричит Антуан в своей влажной, сморщившейся тысячью складок рубашке.
— Туани, как ты можешь! — стенает Лотта.
— Все, — вторит семейство и вдруг умолкает. Каждый хотел бы сейчас дать понять, что это просто шутка, тест, попытка проверить, на что способен другой; ведь наши слова обычно смелее наших мыслей.
— Нет, мы здесь не на Гавайях, — спокойно говорит Ио.
— Но ведь они могут снять свои платья и все же остаться приличными, не так ли, Ио?
— Пожалуй, Натали, — говорит Ио.
Клод угрюмо сопит, он тут случайный посетитель, свидетель. Альберт больше не желает замечать его встревоженную и сердитую физиономию и хватает Тилли за полное бедро.
— О-ля-ля, — говорит Тилли, она разевает рот и показывает красный язык. Она выдерживала огонь и погорячее этого, Альберт вспоминает пикантные вечеринки у нее дома, когда Тилли нечем было оплачивать в конце месяца свои счета и она приглашала в гости хозяина радиомагазина и мясника со своей улицы. Сейчас она кажется более молодой и гибкой в своей нижней юбке; как равноправный член семьи, она падает на диван рядом с белой массой по имени Натали. У Жанны под твидовым костюмом оказался черный кружевной бюстгальтер и черные трусики, Лотта выглядит намного дородней, чем на первый взгляд, все члены семейства Хейлен исподтишка разглядывают друг друга.
— Так-то лучше, — говорит Натали.
— Мы же свои люди.
— Ну и дела, братец, — подмигивает Антуан.
— Да, братец, — откликается Альберт. Вот так они и посиживают. Только Клод здесь лишний. Он все портит. Стоит, прислонившись к дверному косяку, не отрывая глумливого светлого взгляда от Жанны. Та спрашивает:
— Этого ты никак не ожидал, а? — (От меня, твоей тети Жанны.)
— Нет, — отвечает молокосос, не шелохнувшись.
— Антуан, откуда тебе известно про кафе «Гавайи»? — спрашивает Лотта.
— А кто его не знает? — говорит Альберт, выручая брата, только что промолвившего «братец» благодарным, дрогнувшим голосом. Но тут у Тилли с шумом вылетает пробка из бутылки, и все пьют шампанское и ищут естественную манеру поведения, которая должна была бы показать, что они вот так непринужденно, так уютно сидят вместе каждый вечер.
Альберт, который терпеть не может шампанского, выпивает свой бокал через силу.
— А где Лютье? — спрашивает он.
— О-о! — Натали смеется над его наивностью.
— Отпустили домой, — говорит Клод. — А что же еще оставалось?
— А не поиграть ли нам в прятки? — предлагает Антуан.
— Только не в саду, — говорит Натали. — Соседи целыми днями следят за нашим домом. Особенно сегодня, когда у нас в гостях столько людей.
— И хороших людей, — Клод произносит это с такой горечью, что Альберт вскидывает на него глаза.
— Что верно, то верно, — кивает Лотта, она сидит, скрестив на груди руки, чтобы повыше поднять свой бюст.
