— Ты когда-нибудь был раньше влюблен? — спрашиваю я его.
Он ощетинивается.
— Что? Нет.
— Из того, что ты говорил ранее, я была уверена, что ты любил кого-то до того, как мы встретились…
Он замолкает на некоторое время.
— Я никогда никого не любил, кроме тебя. И никогда не полюблю.
— Ты будешь жить вечно. Я бы не хотела, чтобы ты был одинок…
— Раньше я был одинок. Единственное, что изменилось, — это мои и без того исключительные стандарты. Никто не в силах конкурировать с тобой. Даже близко.
— Я, правда, надеюсь, что ты позволишь им.
Аид гладит линии моего лица, большие пальцы касаются веснушек. На мгновение он замирает, словно по моему лицу пробежал паук, но секундой позже вспышка страха исчезает. Я не могу прочитать выражение его лица; он может быть счастливым или грустным, сожалеющим или виноватым, понятия не имею, что он чувствует.
Я говорю себе, что это не имеет значения, и снова целую его, гоблинская кровь все еще липнет на моих пальцах.
27. Откровения в Темноте
Аид смывает кровь, я слаживаю арсенал, и он исчезает за час или два до ужина.
Обычно я слишком устаю, чтобы готовить после дня напряженных тренировок, но мне нужно что-то, чтобы отвлечься, поэтому я нахожу в себе силы приготовить папино «знаменитое» рагу из фасоли. Я рассеянно помешиваю блюдо, думая о том, что сказал гоблин, о реакции Аида на мой вопрос, о том, как его глаза почти не встречались с моими после.
— Аид не показался тебе сегодня странным? — спрашиваю я Ирму.
— Паренек всегда кажется мне странным, — говорит она, — особенно рядом с тобой, — она корчит гримасу и пьет свой чай со специями.
Вернувшись, Аид не говорит ничего, кроме комплемента моей стряпне, и, даже когда мы сворачиваемся калачиком на диване, он необычно тих. Я боюсь спросить его, что случилось. Может, что бы он ни говорил, ему не понравилось созерцание того, как я убиваю это создание, или, может, он испытывает вину за то, что привел меня в этот мир.
Может, он боится брать меня с собой на поле боя и ищет способы это отсрочить.
Может, он больше не хочет быть со мной.
Но в ту ночь, когда он обнимает меня, это похоже на отчаяние умирающего, будто завтра день расставания, будто без прикосновения друг другу мы растворимся в клубах дыма. Его поцелуи плавят меня, и я забываю обо всех своих тревогах, лаская каждый дюйм его кожи.
— Ты… ты чувствуешь себя готовым? — неуверенно спрашиваю я. — Потому что я — да.
Он целует мои пальцы.
— Да, — говорит он, — но… мне нужен еще один день.
— Что может изменить один день?
Он целует меня, напористей.
Я отстраняюсь.
— Аид! Что происходит?
— Я не могу тебе рассказать. Мне просто нужно, чтобы ты подождала еще один день. Скоро ты все поймешь.
— Ты же не планируешь устроить что-то нелепо романтичное в моей первый раз, да? Потому что мне это не нужно. Мне не нужно ничего, кроме тебя.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Увидишь, — говорит он и притягивает меня в свои объятия. Он улыбается, но за улыбкой что-то кроется.
Ты можешь лгать одним взглядом.
«Я не могу тебе рассказать.» Не «Не расскажу». Он не может. Что ему мешает?
Я проваливаюсь в беспокойный сон.
Кто-то колотит в парадную дверь. Громко, отчаянно. Я шевелюсь, рука Аид обнимает меня.
— Все хорошо, — говорит он, целуя меня в щеку, — но не засыпай снова.
Его слова сильнее меня пробуждают, и я протираю глаза, пока он выбирается из постели, цепляя на себя чары.
— Я иду! — кричит он.
Дверь за ним захлопывается, но я подползаю к ней, прижимаясь ухом к щели. Главная дверь распахивается. Я узнаю этот голос. Эметрия.
— Что значит эта записка? — шипит она.
— Говори тише, — спокойно отвечает Аид. — Уверен, ты не хочешь, чтобы она тебя услышала.
Идеально подобранные слова. Ему все равно, если я подслушаю. Он поощряет это. Но не может сказать: «Она спит», потому что знает, что это ложь.
Что он хочет, чтобы я узнала?
— Она становится одной из нас? — визжит Эметрия, ее голос стал ниже. — Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что она все больше становится фэйри. Она быстрее. Сильнее. Может накладывать чары. А иногда, клянусь, ее глаза даже становятся фиолетовыми. Интересно, откуда они у нее?
Эметрия замолкает, и я слышу звук их шагов по коридору. Я жду, пока они отойдут на приличное расстояние, а затем выхожу и на цыпочках спускаюсь в тронный зал.
Фиолетовыми? Вот что он видел? Что это значит — и для чего из-за этого вызывать Эметрию?
— Это невозможно, — произносит Эметрия, заикаясь, даже не пытаясь больше молчать. — Она смертная. Она была смертной… — она замолкает, глядя вверх на него. — Что ты с ней сделал?
Аид улыбается.
— Ничего такого, о чем бы она меня не умоляла.
Эметрия бросается через всю комнату и бьет его по лицу. Это жесткое, хлесткое действие, не похожее ни на что из того, что я видела от нее раньше. И он подтолкнул ее к этому. Он знал, что это ее разозлит.
— В какую игру ты с ней играешь? Ты вообще пытался спасти ее в Самайн? Все это время — ты знал, кто она! Ты привел ее сюда в качестве какой-то извращенной мести? Чтобы наказать меня?
Чтобы наказать ее?
Глаза Аида темнеют.
— В моей жизни были моменты, когда я хотел причинить тебе боль, — но я бы никогда не использовал для этого Персефону. Никогда.
Эметрия замирает, и на мгновение ее голос совсем пропадает. Когда она говорит, я едва ее слышу.
— Ты любишь ее.
Он застывает в паузе, превращаясь во что-то твердое и величественное, как скульптура.
— Думаю, я полюбил ее с того момента, как ты нас познакомила.
