её великодушием своим, сколько оружием…” Действительно, заграничный поход русской армии мыслился Александром как противоположный наполеоновскому. Русский царь видел себя бескорыстным освободителем; если французские солдаты оказались шайкой мародёров, то русские покажут себя миротворцами; пусть Москву сожгли – наши солдаты не станут мстить; они войдут в Париж не как северные варвары, какими их принято считать, а как великодушные тираноборцы. Тем самым Александр желает продемонстрировать пример просвещённого и даже
христианского завоевания-освобождения Европы. Если закрыть глаза на участь несчастной Польши, то военных кампаний такого
характера русские, действительно, не знали. Екатерина II, ободряемая Вольтером, могла только мечтать об освобождении Греции от османов. А представить подобное освобождение в 1945-м было и совсем невозможно.
Стихотворение “Переход через Рейн”, которое Батюшков станет набрасывать в те дни, буквально оживает перед читателем. Движение складывается из быстрого чередования зрительных образов, звучного стремления языка (“словотечия”, сказал бы Батюшков) – и историко-философского пафоса; Пушкин не зря заметил о “Переходе”, что это “Лучшее стихотворение поэта – сильнейшее и более всех обдуманное”.
Давно ль они, кичася, пили
Вино из синих хрусталей,
И кони их среди полей
И зрелых нив твоих бродили?
Невозможно без восторга читать эти строки – о французах. Мы одновременно и видим их, и слышим (синих – их — зрелых – нив — твоих), не говоря о “синих хрусталях”, как будто выскочивших из другого века русской поэзии – или о батюшковских инверсиях “Звук сладкой Трубадуров лиры” и “Для гордых Германа кочующих племён”. Однако всё это будут уже знакомые нам созвучия и гармонии. Принципиальная новость в “Переходе” – обратная историческая перспектива. Перед нами поэт, ещё недавно с юношеским высокомерием отказывавшийся видеть в истории человечества что-то, кроме кровавого колеса-круга. Теперь, на берегах Рейна, после пожара Москвы и изгнания Наполеона – он переходит не только Рейн, но и что-то внутри самого себя. Скажем так: ощущает в делах человеческих внешний источник и смысл, и этот смысл – в торжестве исторической справедливости, венчающей огромный отрезок европейского времени победой русского воинства.
“Руку Провидения”, сказали бы в то время.
Стихотворение подхватывает тему истории из послания “К Дашкову”, но теперь история как абсурд и катастрофа (гибель Москвы) обращается в историю как возмездие и торжество истины. Как и в послании, Батюшков использует в “Переходе” славянизмы – в языке ему тоже нужна обратная перспектива. Благодаря поэтическим свойствам и возвышенно-патриотической ноте стихотворение “Переход через Рейн” становится для русского уха знаковым на долгое время; странствуя по Германии в 1820 году, Кюхельбекер вспоминает о нём, стоя над “зелёными водами Рейна”, когда “отзывы прекрасного стихотворения Батюшкова на переход русских через Рейн отдались в глубине души моей” [36].
Свидетель древности, событий всех времен,
О, Реин, ты поил несчетны легионы.
Мечом писавшие законы
Для гордых Германа кочующих племен;
Любимец счастья, бич свободы,
Здесь Кесарь бился, побеждал,
И конь его переплывал
Твои священны, Реин, воды.
<…>
И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов,
Под знаменем Москвы с свободой и с громами!..
Стеклись с морей, покрытых льдами,
От струй полуденных, от Каспия валов,
От волн Улеи и Байкала,
От Волги, Дона и Днепра,
От града нашего Петра,
С вершин Кавказа и Урала!..
Исторический пафос момента был, действительно, настолько волнительным, что даже иностранные наблюдатели не могли скрыть эмоций. “Ни одно описание, – пишет британский дипломат Чарльз Стюарт, – не может дать преувеличенную картину того безупречного состояния, в котором находились эти войска; их внешний вид и снаряжение были превосходны, и если принять во внимание, что им довелось вынести, и представить себе, что русские, некоторые из которых пришли из Тартарии, граничащей с Китайской империей, преодолели просторы России и за несколько коротких месяцев прошли путь от Москвы и переправились через Рейн, – диву даёшься и испытываешь трепет перед политической мощью этой колоссальной державы”.
Стихотворение Батюшкова передаёт именно этот трепет.
Наступление на Париж в первые месяцы 1814 года было для союзников неудачным. В ходе так называемой “шестидневной войны” Наполеон по частям разгромил Силезскую армию Блюхера, а потом и передовые корпуса Главной армии под командованием австрийца Шварценберга. Однако уже в сражении при городке Бар-сюр-Об Блюхер, усиленный русскими частями Витгенштейна, отбросил корпус Удино за Сену.
В сражении Витгенштейна ранило в ногу. Заместить его назначили Раевского. Об этих и других событиях января-февраля Батюшков сообщает Гнедичу в мартовском письме уже из-под Парижа. Он в беспрестанных разъездах. “Мы проехали через Шомон на Троа, – пишет он. – По дороге скучной и разорённой на каждом шагу встречали развалины и мёртвые тела”. “Наконец, в Pont-sur-Seine, – продолжает Батюшков, – где замок премудрой Летиции, матери всадника Робеспиера, генерал принял начальство над армией Витгенштейна. Прощай вовсе, покой!”
В Пон-сюр-Сен находился замок, когда-то подаренный Наполеоном своей матушке Летиции. Батюшков называет его “всадником Робеспиера” с иронией – как псевдовоина революции, а Летицию “премудрой”, ибо слышал анекдоты об её скаредности. “Я коплю деньги на тот день, – якобы говорила она, – когда на моём попечении разом останутся несколько королев и королей”.
То есть братья и сёстры Наполеона.
По письмам Гнедичу января-февраля месяца мы можем более-менее точно восстановить карту передвижений Батюшкова во Франции начала 1814 года. Сразу после перехода через Рейн штаб Раевского квартирует в деревне Фонтэн, что буквально в нескольких километрах от границы. Армия осаждает крепость Бельфор. Это громадное сооружение буквально “вмонтировано” в скальный выступ и мрачно нависает над долиной между пологих лесистых хребтов Вогезов и Юры. Долина называется “Бургундские ворота”, это “вход” во Францию, его-то и охраняет крепость, “которую, – пишет Батюшков, – содержим в блокаде, ожидая повеления идти вперёд”.
Уже к февралю 1814 года Раевский, действительно, перемещается на 200 километров вперёд. Призрачный Париж теперь всего в нескольких дневных переходах. Городки Бар-сюр-Об, Труа, Шомон, Бар-сюр-Сен – о которых упоминает Батюшков – а также их окрестности – это места локальных сражений, а значит и постоянных передислокаций. По дорогам, усеянным мертвецами, кочует и Батюшков. “На другой день, – сухо пишет он Гнедичу, – мы дрались между Нанжисом и Провинс. На третий, следуя общему движению, отступили и опять по дороге к Троа. Оттуда пошли на Арсис, где было сражение жестокое, но непродолжительное, после которого Наполеон пропал со всей армией. Он пошел отрезывать нам дорогу от Швейцарии, а мы, пожелав ему доброго пути, двинулись на Париж всеми силами…”
“В
