корпусную квартиру я возвратился поздно, – рассказывает он, – там узнал я новое назначение Раевского. Он должен был немедленно ехать в Pont-sur-Seine и принять команду у Витгенштейна”.
Судя по письму, квартира, куда вернулся из отлучки Батюшков, располагалась в деревне Болонь близ Шомона. Это всего несколько часов дороги от местечка Сирей-сюр-Блез. В короткое, но символическое путешествие он отправляется вместе с давними приятелями: бароном де Дама и Александром Писаревым, которые тоже расквартированы поблизости. Для просвещённого русского офицера заграничный поход 1814 года и вообще отличная возможность паломничества, в духе Карамзина, к “священным камням Европы”. Замок Сирей-сюр-Блез – место именно для такого паломничества. Здесь жил и работал философ, чьим гением был осенён и век, и несколько поколений читателей включая Батюшкова. Звали этого человека – Вольтер.
“Я нашёл в 1733-м некую молодую даму, – вспоминает Вольтер в «Мемуарах», – которая имела образ мыслей почти сходный с моим, и которая приняла решение жить в деревне, чтобы там культивировать свой дух”. Молодой дамой была маркиза Эмилия дю Шатле, “как никто другая расположенная для всех наук”. Вольтеру в то время угрожали тюрьмой за распространение сатирической поэмы “Орлеанская девственница”, и маркиза предложила укрыться в её шампанском поместье. По тогдашним нравам замужняя женщина могла жить с одиноким писателем без особых репутационных потерь – тем более, что муж Эмилии, человек военный, и сам присоединялся к странной паре, когда имел возможность. Сегодня место их уединения назвали бы творческой резиденцией – если бы эмиграция Вольтера не оказалась длительней, чем он предполагал, и не затянулась на пятнадцать лет.
Ко времени вынужденной “самоизоляции” Вольтер не только знаменитый писатель, но и успешный финансист. Ум его изощрён как в искусствах, так и в коммерции. Вольтер спекулирует на муниципальной лотерее; перепродаёт ценные бумаги; участие в поставках хлеба для армии приносит этому проповеднику “мира во всём мире” ещё 600 тысяч ливров (Батюшкову, для сравнения, 1000 хватило бы на год жизни). Доходы Вольтера позволяют Эмилии обустроить поместье по городской моде. К замку пристраивается крыло-галерея для научной лаборатории и театральный зальчик – неизменный атрибут просвещённой жизни, зеркало образованного человека – с крошечной сценой, где с трудом помещаются два-три человека, и где почти каждый вечер разыгрываются написанные Вольтером сценки. Из парижской квартиры писатель вывозит любимую мебель: лакированные угловые шкафчики, напольные часы в восточном стиле, шкафы с книгами и аппаратуру для физических опытов, мода на которые стремительно распространяется по Европе. А также небольшую коллекцию мраморных богов и героев. “Все собирались за ужином, – вспоминает одна из посетительниц, – и тогда-то надо было послушать Вольтера! Его трудно было вытащить из-за стола, но раз он появлялся за ужином, то этот самый человек, который казался умирающим и как будто всегда стоял одной ногой в могиле, делая другой необычайные прыжки, вдруг оживлялся и расточал своё сверкающее вдохновение по поводу каждого предмета”.
В замке Сирей маркиза и Вольтер живут в соседних комнатах, что не мешает им вести домашнюю переписку. Эмилия пишет для Академии о свойствах огня; она ставит оптические опыты – с помощью приборов, офрмленных настолько изысканно, что они напоминают мебель неизвестного назначения. А Вольтер пишет пьесы. “Заира” и “Альзира” – именно те вещи, которые упоминает в письмах Батюшков.
Замечательно, что обе они – о любви.
Побег от света в любовно-творческую идиллию на лоне природы был мечтой поэтов, и Вольтер реализовал эту мечту в реальности; Батюшков, часто помышлявший об интеллектуально-сердечном уединении в горацианском духе, хотел своими глазами увидеть место, где подобное уединение стало для поэта возможным.
В своём роде это был пример для подражания.
История творческой связи Батюшкова с наследием Вольтера фактически невелика, но там, где она есть, она – существенна. Тень Вольтера так или иначе коснулась почти всех литераторов того времени. Один из первых опытов Батюшкова был вольным переводом его послания; цитаты рассыпаны по письмам, и особенно “довоенного” периода, ведь Батюшков в те годы много острит над бесталанными, но нахрапистыми собратьями по перу, и в этой роли не может не оглядываться на сатирический опыт Вольтера. Батюшков не по-вольтеровски добродушен и не настолько, как Вольтер, желчен – всё-таки другой ум и темперамент – ну так что ж? Тем более, что обратная сторона насмешки – эпикурейство – тоже ведь “батюшковская” тема. Правда, мало кто из писателей, а уж тем более Батюшков, имел подобную вольтеровской слабость к материальным украшениям жизни. Философия потребления не была в его духе. А Вольтер в одном из писем называет себя и возлюбленную прямо: “nous sommes des philosophes très voluptueux”, сластолюбивыми философами. И это правда, если посмотреть, в какой изысканной обстановке предавались любви, искусству и наукам эти люди. А Батюшковский гедонизм был всё-таки другого рода. Вслед за Горацием он мог бы сказать, что “Плащ роскошен твой – из багряной шерсти, / Крашенной дважды. // Я же принял в дар от нелживой Парки / Деревеньку, дух эолийской музы…”[37]
Осенью 1812 года, когда Муравьёв-Апостол заговаривает Батюшкова в Нижнем антифранцузскими тирадами, тот согласен во многом и тоже рьяно бранит “вандалов” – но Вольтера оставляет вне обвинений. Его поразительный ум, считает Константин Николаевич, как бы озаряет светом, в лучах которого человек обретает истинную меру. И если она безутешна, здесь нет вины Вольтера. “Нужно исходить из того, – говорит Вольтер о людях, – что они и не хорошие и не плохие… Добрые поступки оценивать выше их достоинства, за дурные наказывать меньше, чем того требовала бы вина… Вот как должен действовать разумный человек”.
Трудно не согласиться с подобным утверждением.
Вольтер проповедует свободу человеческой мысли и достоинство личности. Он отстаивает права и свободы людей умственного труда – писателей, поэтов, философов. То есть его, батюшковские права. В России, где человек умственного труда не имел профессионального статуса – подобная проповедь звучала особенно востребованно. Можно сказать, теперь Батюшков смотрит на Вольтера “по-вольтеровски”: озаряя “светом, в лучах которого человек обретает истинную меру”. Недостатки характера Вольтера, эти своего рода издержки личности на время и общество, только подчёркивают в глазах поэта поразительные свойства его разума, способного подниматься не только над временем и обществом, но и над самим собой. Все издержки “опасной софистики”, всё славолюбие, корыстолюбие и сластолюбие французского философа – его писательский талант, часто растраченный на “стрельбу по воробьям” – можно простить за право каждого человека на любовь, воспетое Вольтером не только в пьесах “Альзира” и “Заира”, но и буквально: опытом реальной жизни, прожитой Вольтером и его возлюбленной под крышей дома на
