Егорка ежился, недовольно, сердито ловил ручонками воздух.
Липа, улыбаясь, смотрела на сына.
— Того гляди, смеяться зачнет, — проговорила она с нежностью.
Анисим взял Егорку на руки, стал целовать. Тягостное предчувствие, словно перед скорой разлукой, охватило его. Надо было идти в совет — там ожидали дела, но хотелось побыть дома еще хоть минутку, насытиться домашним мирным теплом.
— Ну, пойду я, Липа, — заторопился Анисим. — Засиделся я совсем.
Липа приникла головой к его груди. Анисим, схватив шапку, выбежал.
Багровый восход охватил полнеба. Что-то зловещее было в этом море огня. Анисим на секунду остановился. Два орудийных удара явственно потрясли воздух. Анисим надвинул на глаза шапку, быстро зашагал по улице.
В атаманской комнате сидели Павел Чекусов, Панфил Шкоркин, Яков Малахов, прискакавший верхом из хутора Недвиговского.
— Анисиму Егорычу доброго здоровья! — вставая с табуретки, поздоровался Малахов. — Ты чего тут сетки сушишь? Немцы да дроздовцы наступают. Сейчас вернулся из Таганрога мой дядька, говорит — немцы уже в Таганроге. Вчера весь день рабочий полк отбивался от них, а к вечеру пришлось отступить. Нынче, слыхать, немцы уже на Приморке. Атаман Краснов продал Дон Вильгельму, только бы спасти от большевиков свою шкуру и всю белогвардейскую сволочь.
— Неужели придется надолго покинуть отвоеванное? — спросил Анисим.
— Все может быть, — ответил Малахов.
Через полчаса помещение совета стало неузнаваемым, сюда сносили винтовки, ручные гранаты, старинные тяжелые шомпольные ружья и берданки, штыки и сабли. А Ерофей Петухов притащил мешок, пуда в два, пироксилиновых шашек, украденных еще у калединцев и припрятанных на чердаке.
— Было два мешка, так один, чортова баба, спалила в печке. Кизяки разжигала — здорово горят эти штуковины, — простодушно ухмыляясь, объяснил Петухов.
— Была бы тебе подпалка, если бы не в пламя кидала, — хмурился Чекусов. — Чортова голова, ежели искру дать в эти марафеты, знаешь, чего получится? Крышу с твоей халупы на версту бы подняло.
Ерофей, испуганно разевая рот, бормотал:
— А кто ж их знал, чего оно такое? Я думал — порох, и ладно.
Партизаны проверяли оружие. В сходской звякали винтовочные затворы. На крылечке стоял ободранный, с согнутым щитом «Максимка», оставленный еще белыми и припрятанный Чекусовым. Возле него суетились Анисим и Панфил.
Павел наспех объяснил товарищам правила обращения с пулеметом. Панфил неумело отводил затвор, нажимал лапку спуска. Судя по всему, пулемет должен был действовать хорошо, но неопытных пулеметчиков смущало одно немаловажное обстоятельство — не было лент с патронами. Тут же было решено обратиться к командиру проходивших через хутор красных частей с просьбой дать несколько коробок пулеметных лент.
Для переговоров были выделены Анисим и Павел Чекусов. Штаб красных войск, под командованием Родионова, находился на станции, и туда направились депутаты.
Патроны, хотя и не сразу, были получены.
Надвинулась ночь. В окнах хат брезжили желтые огоньки. Был канун пасхи, и бабы пекли куличи и пироги. В воздухе носился запах сдобных караваев.
В хуторском совете не спали. После долгих споров и переговоров со штабом красных войск было решено только в самый последний момент отступить в займище и оттуда открыть партизанские действия.
За чертой хутора, на гребнях балок, стояли дозоры партизан. У рыбных промыслов с поднятыми парусами покачивались дубы. На одном из них, возле пулемета, неотступно дежурил Павел Чекусов.
Казак Андрей Полушкин то и дело скакал на своем мерине от хуторского совета на станцию, привозил из штаба сведения о положении на фронте.
Скоро стало известно — штаб Родионова снимается и уходит к Батайску, оставив немногочисленный отряд для прикрытия линии железной дороги.
После падения Таганрога и нажима немцев с севера на Ростов удерживать прилегающую к морю и низовью Дона линию было не только бесполезно, но и бессмысленно. Но не так думали об этом в рыбачьем хуторе, не так думал Анисим Карнаухов. Он все еще считал необходимым держаться. Отступление ему казалось непозволительным, постыдным.
Он задумчиво шагал по атаманской комнате. На столе, чадя, еле блестела лампа. На скамье в углу, зажав между ног костыль и по-ребячьи согнувшись, спал Панфил Шкоркин. Из сходской доносились приглушенные голоса партизан.
«Вот придут завтра немцы и опять за этим столом будет сидеть атаман, — с горечью думал Анисим. — Будут искать большевиков и чинить расправу за раздел земли, за реквизицию прасольского добра, за то, что люди хотели свободной жизни. Вот Панфил Шкоркин… Куда ему отступать с одной ногой? Неужели и над ним измываться будут?»
Анисим вспомнил о матери, Липе, Варюшке и маленьком Егорке. Ему стало страшно. Увезти их, спасти, переправить на дубе на ту сторону моря, но куда?
Нет, невозможно уйти из хутора! Нужно оставаться до последней минуты.
Анисим быстрее зашагал по комнате. Теперь он упрекал себя в трусости. Значит, он никуда не уйдет от семьи, ему дорого только свое, родное, а до товарищей нет никакого дела? И разве большевики только здесь, в хуторе? Они по всей России и, чтобы защищать революцию, не может быть своей и чужой стороны. И зачем тащить за собой семью? Что станется с ней? Ведь не у него одного мать, жена, ребенок. В хуторе остается больше половины людей, видевших от советской власти только добро…
Анисим остановился посреди комнаты, тряхнул чубом. Решено! Надо отступать! Да и как знать, может, завтра белогвардейцы и немцы будут отброшены, и партизаны снова вернутся к родным хатам.
День пришел погожий, солнечный. С моря веял теплый ветерок. Над изумрудно-зеленым займищем дрожало марево. Легкая, как дрема, тишина пронизывала воздух. Глухой удар на секунду потрясал ее, напоминал о близких боях. Потом орудийный гул затихал, и опять безмятежной казалась распростертая над хутором небесная синева.
Сверкающее взморье было пустынным, и это нарушало впечатление мирной, трудовой жизни. Не белели паруса, не начала в тишине зорь команда ватажных заводчиков, не скрипели в уключинах весла. Напуганные близостью фронта, отсиживались рыбаки по хатам.
После полудня первый немецкий разъезд появился недалеко от хутора. Со станции отошел последний эшелон красных войск. Отступая, подрывной отряд взрывал водоливные краны и мосты. Частые взрывы дрожали над хутором. Жалобно дребезжали и лопались оконные стекла в хатах. Полупудовый осколок рельсы со свистом врезался в камышовую крышу карнауховского сарая, оставив зияющую дыру, вошел на пол-аршина в землю.
Дрожали стекла в окнах прасольского дома. В спальне, вздрагивая, мерцала лампада. При каждом взрыве огонек ее ровно подмигивал. Осип Васильевич нервно вышагивал по своим покоям, поглаживал лысину.
Иногда он осторожно высовывался на веранду, быстро обегал взглядом пустынную улицу.
Беспокойно, как зверь, захваченный облавой, вел себя Емелька Шарапов. С утра он велел замкнуть на стальные запоры свой новенький, с резными карнизами и оцинкованной крышей дом, строго-настрого наказал домашним не показываться на улице. А сам, нахлобучив на глаза дырявую шапчонку, влез на чердак и из слухового окошка осторожно смотрел то на ясное, охваченное солнечным сверканием взморье, то на синеющую за хутором степь.
С неменьшим нетерпением, чем Полякин, ждал он — вот-вот появятся из-за гребня балки белогвардейские части. Только немцы нагоняли на него робость, приводили в недоумение. Как встречать их? Все-таки, недавние враги, — попробуй-ка, сговорись с ними. Ведь они, пожалуй, и русского языка не знают толком.
Один Андрей Семенцов спокойно, с видимым равнодушием относился к событиям. Видел — не на шутку взыграло людское море, и надо было приноравливаться к его бурной и грозной зыби.
22
В последний раз собрались в помещении хуторского совета партизаны. В комнате было так густо накурено, что дым не успевал вытекать через открытое окно на улицу.
В окно изредка врывался теплый, насыщенный ароматом вишневого цветения ветерок. Сладостно-манящим и грустным был этот запах, напоминал он о весне, о молодости и мире.
Анисим сидел за столом, рассеянно поглядывая в окно. Лицо его было бледным, на впалых щеках темнела жесткая щетина. Вот он встал, пошел к выходу. Угрюмо оглядел помещение ревкома, плакаты, лозунги на стенах, усталым голосом проговорил:
— Посымаем все это, Шкорка, заберем с собой. А то гады еще надругаться станут. Портрет товарища Ленина сыми, флаг.
Панфил бережно снял лозунги, портрет, тщательно свернув все это. Странно было видеть его с костылем подмышкой, с кавалерийской винтовкой за плечами и гранатой у пояса.
«Вояка», — с горечью подумал Анисим.
Ему давно хотелось сказать Панфилу, чтобы тот остался хуторе, но боязнь обидеть товарища и мысль, что немцы могут, невзирая на его хромоту, жестоко расправиться с ним, удерживала.
