Захлебываясь, словно опережая друг друга, дикторы спешили оповестить, что сегодня на рассвете, в четыре часа тридцать минут, по приказу фюрера победоносные войска фатерланда неудержимым потоком ринулись на позиции противника, взяв направлений на Курск...
Взглянув на карту, где были обозначены линии фронтов, Эверс довольно улыбнулся: да, именно здесь, как он и думал, нужно начинать операцию, если конечной целью является дорога на Москву.
Уже одно то, что не были скрыты ни цель, ни размах операции, говорило само за себя: высшее командование уверено в успехе.
Эверс позвонил в штаб, приказал дежурному оповестить офицеров, что они сегодня должны явиться в парадных костюмах, при всех орденах и медалях. Потом взял листок бумаги и составил план доклада об исторической важности начатой операции. С этой речью генерал решил выступить в казино перед офицерами.
Но произнести эту речь Эверсу не удалось. За полчаса до того как он собирался ехать в штаб, дежурный сообщил по телефону:
- На семнадцатый пункт налетел большой отряд маки, который старается прорваться к охраняемому объекту. Обер-лейтенант Фауль просит немедленно помощи. Имеющимися силами отбиться не может.
Это сообщение было настолько неожиданным, что генерал растерялся. Он привык к тому, что каждый день маки совершали нападение в населенных пунктах, то на патрулей, то на офицеров, но, чтобы большим отрядом они начали бой на укрепленном пункте, такого еще не бывало.
Усадив две роты на автомашины, генерал в сопровождении начальника штаба, Лютца и Гольдринга помчался в Понтею, чтобы самому руководить операцией. Но солдаты, прибывшие на помощь Фаулю, даже не вступили в бой им пришлось выполнить обязанности простых могильщиков, потому что весь гарнизон штуцпункта вместе с обер-лейтенантом Фаулем погиб. Эсэсовская часть, охранявшая вход в туннель, не могла оказать помощь - маки не пожалели мин, чтобы завалить туннель или по крайней мере вход в него.
Итак, произошло невероятное - уничтожен укрепленный пункт, погиб весь гарнизон, а командир дивизии не может известить штаб корпуса о подробностях боя. Он не знает ни численности отряда, напавшего на штуцпункт, ни как были вооружены маки, ни куда исчезли.
На этом не закончились неприятности сегодняшнего дня. Не успели совдаты похоронить убитых, как из штаба приехал мотоциклист с новым известием, маки напали на взвод егерей, которые вместе с эсэсовцами охраняли перевал, перебили охрану и заставили ее отступить с гор.
Это уже было похоже на войну. Оставив гарнизон на разрушенном штуцпункте, Зверс с остатками солдат по мчался к главному перевалу. Командир роты егерей был убит об обстановке докладывал его помощник лейтенант Грекхе. Он рассказал, что нападение произошло утром, абсолютно неожиданно. Маки, как выяснилось, наскочили на передовые посты, сумели совершенно бесшумно снять их, а потом атаковали штуцпункт.
О немедленном наступлении на маки, захвативших перевал, нечего было и думать - по сведениям Грекхе, их было больше роты, вооруженных автоматами и пулеметами.
Итак, необходимо было вернуться в штаб, разработать план операции и уже потом попробовать спасти положение.
Вернувшись в Сен-Реми, Эверс узнал еще о двух нападениях: на гарнизон, охранявший мост через реку вблизи Сен-Реми, и на заставу возле небольшого разъезда в десяти километрах от Шамбери. Нападение на гарнизон у моста, правда, закончилось для маки неудачно, но на фоне всех других неприятностей сегодняшнего дня этот маленький успех казался случайным.
Парадные мундиры, в которых офицеры встретили генерала, были совсем некстати.
Эверс был зол. Ведь дело шло о хорошо организованной операции достаточно больших сил маки, которые сумели не только добиться победы в трех случаях из четырех, а и вызвать растерянность в штабе дивизии и у него самого. Он представил, как неприятно ему будет докладывать обо всем этом командующему корпусом, который и так шутя прозвал Эверса командиром "курортной дивизии".
Кое-чем утешил Эверса Миллер. По линии службы СС он получил сообщение, что маки, очевидно по указанию единого центра, утром сегодняшнего дня учинили нападения не только на участки, охраняемые дивизией Эверса, а на все предгорные районы. Миллеру, как и всему гестапо, было предложено максимально усилить борьбу с партизанами, арестовать всех заподозренных в каких-либо связях с ними и вообще усилить репрессии.
А радио целый день не смолкало. Дикторы прерывали бравурные марши, чтобы порадовать слушателей победоносным продвижением танковых колонн к никому не известной Ольховатке, которая должна была открыть немецкой армии путь на Курск. Сообщения подчеркивали, что операция развивается по заранее намеченному плану, хотя советские войска и оказывают бешеное сопротивление.
Вечером к Генриху зашел Кубис. Он был в приподнятом настроении, это свидетельствовало о том, что гауптман принял необходимую дозу морфия: глаза его блестели, движения были порывисты, все лицо дышало веселым возбуждением.
- Я пришел к вам, барон, чтобы пожаловаться на генерала Бертгольда, шутливо начал Кубис еще от двери.Когда он агитировал меня ехать в Сен-Реми, то обещал мне отдых, тихую мирную жизнь и всяческие блага. А я попал в обстановку, напоминающую мне далекую Белоруссию.
- Кубис, вы не оригинальны! Эту жалобу я слышу от вас с первого дня нашей встречи.
- И буду жаловаться!
- Зато есть приятные известия с Восточного фронта, бросил Генрих.
- Приятные? Вы, правда, так думаете?
- Разве вы не слушали радио?
- Именно потому, что слушал, не выключая целый день, даже голова разболелась, именно поэтому я не могу назвать вести с Восточного фронта утешительными. Вы не фронтовик, барон, и, простите, кое-чего не понимаете; когда вам говорят, что за день ударная группа прорыва с боями продвинулась на четыре километра, что это значит, по-вашему?
- Что противник отступает, а мы наступаем.
- Эх, не было вас в первые дни войны! Вы бы тогда знали, что такое наступление. Утром вы слышите, что мы перешли границу, днем, что углубились на тридцать километров, вечером вам сообщают, что взят город, находящийся в сорока километрах от границы. Вот это - наступление! А теперь за целый день четыре километра. Но ко всем чертям этот Восточный фронт, радио и все подобное! Надоело! Я пришел к вам совсем не за тем, чтобы анализировать действия нашего командования. Не поужинаем ли мы с вами, Гольдринг?
- Признаться, у меня совсем не такое настроение, чтобы идти в ресторан...
- Ну, тогда... - Кубис замолчал. На лице его появилась лукавая гримаса.
- Вы что-то хотите сказать? - спросил Генрих улыбаясь, хотя заранее знал, о чем будет речь.
- Я принес расписку на пятьдесят марок. Всего на пятьдесят, барон! Вместе со всеми предыдущими за мной будет шестьсот двадцать. Согласитесь, что это не так много.
- Куда вы деваете деньги, Кубис? Простите, что я об этом спрашиваю. Но мне просто интересно знать, куда можно за полтора месяца жизни в Сен-Реми истратить офицерское жалованье и сверх него еще двести марок? Раньше вы хоть играли в карты...
- Мой милый барон, мой милый и, как выясняется, такой наивный друг! Если бы мы с вами попали даже не в Сен-Реми, а в самое глухое село, где было бы не больше пяти-шести домов, я все равно перечислил бы вам тридцать три способа, как можно ежедневно тратить сотню, а то и больше марок.
Генрих рассмеялся.
- Если поставить себе целью во что бы то ни стало истратить определенную сумму, то, наверное, и я мог бы что-нибудь придумать, но ведь надо, чтобы эти приносило удовольствие.
- А я получаю удовольствие от одного того, что не деньги владеют мной, а я ими. Но какие у меня есть радости жизни, я вас спрашиваю? Работу я ненавижу, не только эту, которую выполняю сейчас, а всяческую, любую! Женщины мне осточертели, а я им. Что же мне осталось? Вино и морфий! Все! Так какого дьявола я буду беречь деньги? Чтобы мой единственный брат, получив после меня наследство, назвал меня остолопом?
- А, по-моему, у вас сейчас интересная работа, Кубис!
- Когда я учился, готовился стать пастором, чтобы молитвами спасать человеческие души, они, эти души, казались мне куда интереснее, нежели сейчас, когда я гестаповскими методами выпроваживаю их на тот свет.
- Вы циник, Кубис.
- Называйте как хотите. Но люди стали страшно неинтересны! Уверяю вас, в уголовном розыске работать веселее, нежели у нас. Ну, что интересного? Вызовешь коголибо на допрос. Применяешь всяческие меры, а он или молчит или бормочет что-то о Франции, народе, свободе! Тошно ведь это, Гольдринг! Поверьте мне! Моя родинаэто первый попавшийся ресторан, где меня вкусно покормят и угостят хорошим вином. Где хорошо - там родина. Помните этот афоризм? А он умирает и кричит: "За Францию!" А Франция даже не знает, кто он есть, и, вероятно, никогда не узнает, что я столкнул его со скалы! Люди стали однообразны и скучны. Даже ваша пассия, барон!
