По дороге на почтамт Гольдринг с любопытством разглядывал все окружающее, жадно вслушивался в эту обычную для Парижа симфонию звуков. Так вот он каков, Париж, это о нем Генрих так много слышал, читал, но видит его впервые.
Теперь он не замечает ничего вокруг. Перед глазами две телеграфные строчки. Генрих не может осознать их страшного смысла. В его сознания не укладывается, что вокруг кипит жизнь, светит солнце, живут люди, миллионы людей, существует он сам, а Моники нет. Генриху кажется, стоит ему сделать несколько шагов, пройти немного вперед - и в этом потоке людей он обязательно увидит Монику: в балом платье, простоволосую, с сияющей улыбкой на губах и охапкой цветов - такую, какой видел ее в последний раз из тамбура вагона, вблизи Сен-Реми.
"Сбила машина!.." Нет, этого не может быть! Не должно быть!
- Мсье офицер! Мсье офицер! Вы поедете дальше или я могу считать себя свободным?
Нет, это не сон! Это действительность! Вот и шофер, который привез его сюда с вокзала и теперь медленно едет вслед...
Генрих садится в такси и машинально бросает:
- В комендатуру.
Шофер делает крутой разворот; машина то мчится на предельной скорости, то едва движется, пересекая многолюдные улицы, запруженные народом: Генрих сидит, неподвижно уставясь в одну точку, не видя ничего вокруг.
- Комендатура, мсье! - тихо говорит шофер.
Генрих идет к подъезду, возле которого с автоматами наготове вышагивают два немецких солдата.
- Герр обер-лейтенант, с счастливым приездом! Я тоже только что прибыл!
- Кто это? А, Курт!..
Не отвечая на приветствие, Генрих молча протягивает ему смятую телеграмму.
Глаза Курта расширяются. В них ужас. С полураскрытых губ готов сорваться вопрос, но он только глотает воздух и молча смотрит на невинный с виду клочок бумаги. Руки его дрожат.
Генриху хочется упасть Курту на грудь, разрыдаться. Ему так не хватает сейчас самого необходимого в горе друга, настоящего, близкого, пред которым не надо сдерживаться, которому можно все доверить.
- Герр обер-лейтенант!
Возле комендатуры, вероятно, нельзя стоять. Генрих молча отвечает на приветствие солдата и входит в высокую массивную дверь.
Дежурный комендатуры сообщает ему адрес курсов и вручает список гостиниц, в которых рекомендуется останавливаться немецким офицерам, и еще какие-то три инструкции, напечатанные на машинке.
- Советую внимательно ознакомиться с ними,- говорит дежурный прощаясь.
И снова такси, и снова перед глазами Моника. Как автомат, Генрих входит в канцелярию курсов при воинской части, сдает свои документы, с кем-то знакомится, кому-то отвечает на вопросы. И как автоматом движет невидимый механизм, так всеми поступками Генриха управляет какаято незримая, крошечная клеточка мозга. Она точно отмеряет необходимые дозы внешней беззаботности, снисходительной любезности, деловой заинтересованности.
И так все время, пока он не останется один, пока такси снова не помчит его по улицам этой пустыни, где нет ничего - только он и его мысли.
Удивленный шофер все время поглядывает в зеркальце, тайком наблюдая за этим странным пассажиром, который одним коротеньким словом "Дальше!" безостановочно гоняет машину по улицам Парижа. Кто он, этот пассажир? Пьяный, сумасшедший или преступник, надевший офицерский мундир? Возможно, скрываясь от полиции, он заметает следы? Еще сам попадешь в беду! Решительно затормозив, шофер останавливает машину.
- Мсье, мы ездим уже целый час, а я работаю с раннего утра. У меня скоро кончится бензин.
- Бензин? Какой бензин?.. Ах, да! Везите меня в гостиницу "Пьемонт".
Только теперь Генрих вспомнил, что отправил Курта вперед заказать номер в гостинице и отвезти туда вещи. Наверно, денщик давно ждет его и волнуется.
Курт, встревоженный и растерянный, встретил Гольдринга в вестибюле "Пьемонта". Вот уже час, как он ожидает герра обер-лейтенанта... Он взял трехкомнатный номер со всеми удобствами... вода для ванны нагрета...
Курт провел обер-лейтенанта в номер. Здесь все приготовлено для отдыха.
Но Генрих не замечает этого. Сейчас его невыносимо раздражает само присутствие Курта в номере, его угнетенный вид, сочувственные взгляды. Поскорее бы остаться одному!
Присев к столу, Генрих пишет текст телеграммы для отправки Лютцу просит его немедленно сообщить письмом все подробности гибели Моники.
- Отправишь эту телеграмму гауптману Лютцу!
Наконец он один в номере!
Не раздеваясь, Генрих ничком падает на кровать. Теперь не надо сдерживаться, можно рыдать, громко разговаривать с Моникой, кричать... Но слез нет, губы тоже безмолвны. Внутри все оцепенело. Только мозг работает напряженно, лихорадочно, словно в горячке.
"Через три часа после, вашего отъезда"... Странно! Почему смерть Моники Кубис словно связывает с его, Генриха, отъездом? Простое совпадение? Едва ли! Особенно если учесть, что гестапо давно интересуется Моникой. "Через три часа после вашего отъезда"... Значит, она успела вернуться домой и вновь куда-то выехать на велосипеде. Ведь Моника обещала, что вечером ее не будет в СенРеми... Как могла наскочить на нее машина? Автомагистраль вблизи Сен-Реми широкая, ровная, а Моника прекрасная велосипедистка! Машина иа такой дороге может разминуться не только с велосипедом, а с целой колонной мощных грузовиков. Через три часа после вашего отъезда... Почему его так мучат эти слова, именно эти? Словно Кубис намекает на что-то.
Как хочется Генриху сейчас поехать в Сен-Реми, припасть головой к свежему могильному холмику! Такому одинокому!
И вдруг внезапно в памяти возникает кадр из давно виденного фильма. Молодой Щорс стоит у свежей могилы боевого друга и, обращаясь к бойцам, говорит:
" - Салютов не будет! Салютовать будем по врагу!"
И Генрих будет салютовать по врагу! По тем, кто убил Монику! Затаит боль в сердце. Он не имеет на нее сейчас права. Он не имеет права на личную жизнь - на радость, горе, любовь, тоску. Особенно на тоску - она размагничивает, поражает волю!
"Моника, ты поможешь мне преодолеть горе!"
Что бы на произошло с ним самим, родными, друзьями, он всегда должен быть в полной форме. Ибо Генрих человек, лишенный самых элементарных человеческих прав. У него есть только обязанности! И он сам сознательно выбрал этот путь. Генрих знал, на что шел, когда по доброй воле на долгие годы надел эту форму, чтобы вместе с ней накинуть на душу, мозг и сердце невидимую броню, отгородившую его даже от личных чувств и переживаний.
И в этой броне не должно быть щелочки, сквозь которую может проскользнуть его "я".
"Моника, ты поможешь мне и в этом!"
Когда он надел немецкий мундир, враг рвался к Москве, у гитлеровцев не было ни малейшего сомнения, что зиму они встретят в столице Советского Союза... Разбитые под Москвой и Сталинградом, а теперь под Курском, они откатываются к Днепру, чтобы за широкой водной преградой и новым валом укреплений спастись от окончательного разгрома. Борьба вступает в решающую, заключительную фазу. И от него, советского разведчика, как и от каждого рядового советского бойца, зависит сейчас приближение победы.
Как и они, он должен напрячь все силы, как и они, он должен бить метко, насмерть.
"И в этом ты мне поможешь, Моника!" Ведь мои враги, это твои враги, ведь судьба Франции решается сейчас на Востоке.
Нет, он не забудет, где и для чего он живет!
Пусть образ девушки в белом платье стоит у него перед глазами, когда он будет ухаживать за постылой Лорой, которую он ненавидит так же, как и ее отца. Но так надо. Хотя бы для того, чтобы выудить у Бертгольда его человеконенавистнические планы. Пусть сияют ему лучистые глаза Моники, когда он будет сидеть за одним столом с Миллером и, пряча ненависть, угощать его вином и развлекать веселой болтовней. Это тоже нужно - это его оружие против врага.
Пусть воспоминание о ее чистой, кристальной душе поможет ему поддерживать дружбу с вконец опустошенным и циничным Кубисом. В нормальных условиях Генрих побрезговал бы подать ему руку, но ничего не поделаешь надо!
Вот и сегодня сердце разрывается от горя, а он обязан вечером быть у Эверса, говорить бодрым тоном о приятных для генерала вещах. Играть и играть роль без устали, без срывов. Ведь разведчик, как и минер, ошибается лишь раз первый и последний.
Вечером, как было условлено, Генрих встретился с Эверсом. Тот остановился в особняке своего друга Эриха Гундера. Генерал Гундер в свое время воевал на Восточном фронте, но впал в немилость - во время одной операции вместо приказа о наступлении приказал отступить. В Париж его перевели, значительно понизив в должности.
Горничная провела Генриха в огромный кабинет, больше похожий на гостиную, посреди которой случайно поставили письменный стол. Эверс сидел у небольшого столика, в углу, и пил вино. По-видимому, он выпил уже не один бокал веки Эверса покраснели, а нижняя губа чуть отвисла, отчего лицо казалось обиженным.
