- Почему же вы не хотите бороться рядом со мной?
- Есть разная борьба, и, может быть, мне на долю выпала самая трудная.
- Вы не скажете мне, Генрих, ничего, чтобы я поняла?..
- Моника, вы не должны спрашивать, я не смогу вам сейчас ответить. Как бы ни хотел! Я и так сказал больше, чем имел право сказать... Но обещаю вам одно: когда кончится война, я приду к вам и вы узнаете все. Если верите мне, если хотите ждать!
- Я буду ждать, Генрих! И мы больше не расстанемся никогда! - в глазах девушки снова засияло счастье.- Вы правда не забудете меня, Генрих, даже если уедете отсюда?
- Я найду вас везде, где бы вы ни были, но сейчас вам надо уехать отсюда! Для меня и вашего счастья, для того, чтобы мы встретились. Вы можете куда-нибудь уехать?
- Хорошо, я посоветуюсь со своими друзьями... Только что же будет с вами? Ведь и вас на каждое шагу подстерегает опасность, и я даже ничего не буду знать о вас, я не выдержу!
- Со мной ничего не произойдет, я обещаю вам быть осторожным.
Слезы набежали на глаза Моники. Желая их скрыть, она поднялась, подошла к маленькому столику, стоявшему в простенке у окна, выдернула из штепселя шнур от лампы, потом раздвинула темные маскировочные шторы и настежь распахнула окно. Свежий ароматный воздух влился в комнату вместе с тишиной спящего городка. Окутанных тьмой домов и гор не было видно. Лишь небо, величавое, необозримое, звездное. Словно и не было на свете ничего, кроме этих звезд и черного, как бархат, неба, да еще двух сердец, которые так сильно и так больно бились в груди.
Прижавшись, они долго модча стояли у окна.
- Моника, ты плачешь? - вдруг спросил Генрих, почувствовав, как слегка вздрагивают плечи девушки.
- Нет, нет, это ничего, любимый. Я плачу оттого, что мир так прекрасен, от благодарности, что я живу в нем. Что живешь в нем ты! И чуть-чуть от страха. Ведь мы с тобой лишь две маленькие песчинки в этом гигантском мире.
- Мы с тобой часть его, Моника. Разве ты, не чувствуешь, что мы во всем и все в нас?
В коридоре послышались шага мадам Тарваль, Моника быстро отодвинулась от Генриха.
- Генрих,- сказала она поспешно,- поцелуй меня! Завтра, послезавтра мы, может быть, не увидимся. Пусть это будет нашим прощаньем.
Именно в это время Миллер задумчиво ходил по кабинету, детально обдумывая шаг, который решился сделать, хотя и боялся.
Миллера угнетала его полная зависимость от фон Гольдринга. С того момента как этот самоуверенный барон дал ему понять, что знает, кого Миллер подставил вместо Поля Шенье, начальник службы СС окончательно потерял покой. Не будь этого, он давно бы арестовал Монику, в тот же самый день, когда, разбирая бумаги Заугеля, нашел все его записи, касавшиеся мадемуазель Тарваль. После ее поездки в Бонвиль, которая так странно совпала с нападением маки на эшелон с оружием, у него самого возникли подозрения. Генрих фон Гольдринг тогда сбил его, и Миллер чуть сам не поверил в то, что девушка ездила по чисто амурным делам. Не то, чтобы поверил, а просто закрыл глаза, не хотел углубляться в это дело, и, как выяснилось, напрасно. Заугель сделал умнее, ему удалось напасть на след связных между Бонвилем и руководителями местного движения Сопротивления. Если б не смерть Заугеля и если бы этот дурак с электростанции, который согласился стать информатором, был осторожнее, тогда бы у Миллера были в руках все материалы, доказывающие, что мадемуазель Моника не зря так ласкова с Гольдрингом. А, арестовав Монику, он бы узнал все, что ему нужно. Но Гольдринг, проклятый Гольдринг, ставший на его пути! Ненавистный Гольдринг, перед которым он должен заискивать, чуть ли не лизать ему сапоги, лишь потому, что он - названный сын Бертгольда и скоро станет его зятем.
Допустим, он арестует Монику. О, Гольдринг тогда выложит всю эту историю с Базелем, которого он, Миллер, подставил вместо Поля Шенье и за которого получил кругленькую сумму в пять тысяч марок. Тогда придется вернуть не только эти злосчастные марки, от которых не осталось и следа, а и отвечать за все перед тем же Бертгольдом. Нет, Монику он пока не тронет. Но будет следить за каждым ее шагом, поджидая удобного случая.
Миллер считал, что пройдет время - и никакая экспертиза не сможет установить, кто же действительно был похоронен под именем Поля Шенье, тогда у Гольдринга не останется никаких вещественных доказательств. Но словно нарочно все складывается против Миллера. Должно ж было случиться так, что Гольдринг попал в плен именно в тот отряд, которым руководит Поль Шенье! И его мог узнать ее только Гольдринг, а и шофер Эверса, который, безусловно, в свое время видел фотографию Поля Шенье. Итак, неприятность могла возникнуть совершенно с другой стороны.
Пришлось ликвидировать шофера, организовав автомобильную катастрофу, но это поставило Миллера в еще большую зависимость от Гольдринга. Услышав рассказ об аварии, он спокойно улыбнулся:
- Когда умрет и Пфайфер, тогда, кроме меня, никто не узнает в партизанском командире Поля Шенье.
Намек был достаточно прямой и откровенный. Миллер вынужден был замолчать.
Нет, пойти на разрыв или на обострение отношений с Гольдрингом он не может. Даже в том случае, если удастся точно установить, что Моника действительно связана с маки. Это наложило бы пятно на репутацию барона, ведь о его склонности к красотке знали почти все. Обозленный этим горячий Гольдринг наверняка отомстил бы Миллеру, рассказав историю с Базелем. Он бы нажаловался Бертгольду и обрисовал Миллера в таком свете, что пришлось бы думать о спасении собственной шкуры, а не о карьере.
Было над чем подумать. И Миллер думал не напрасно. После долгих раздумий он нашел другой выход. Но не сделает ли он ошибки, впутав в это дело самого Бертгольда? Тот церемониться не станет. А что, если сделать... Миллер подбежал к столу, схватил листок бумаги, написал шифрованное письмо.
"Многоуважаемый герр генерал-майор Бертгольд!
Я осмелился обратиться непосредственно к Вам, минуя другие инстанции, потому что мною руководит чувство величайшего уважения к Вам и одновременно чувство искренней дружбы к Вашему названному сыну Генриху фон Гольдрингу, который своими способностями, культурой и поведением завоевал симпатии всех, кто имел с ним дело. Но барон, может быть по молодости своей, человек очень доверчивый. И этой чертой, свойственной благородным натурам, могут воспользоваться враги. У меня возникло подозрение, что молодая и красивая дочь хозяйки гостиницы, где проживает барон, пользуется его хорошим отношением и доверием, хотя она этого не заслуживает, поскольку моя служба имеет компрометирующий материал, дающий основания заподозрить мадемуазель в симпатиях к французским террористам. Я не решаюсь арестовать и допросить мадемуазель, ибо этим я брошу тень на чистое имя Вашего названного сына. Как к его отцу и умудренному опытом очень уважаемому мною начальнику, обращаюсь я к Вам с этим письмом. Прошу Вашего совета и указания.
Всегда готовый к услугам, с искренним уважением
майор Иоганн Миллер".
Перечитав написанное раз, второй, Миллер нашел, что письмо совершенно достойно быть отправленным высокому начальству. Он запечатал его по всем правилам секретного документа, написал адрес и приказал дежурному немедленно через спецкурьера отправить пакет в Берлин. Но, вернувшись домой, Миллер долго не мог уснуть. Он вспоминал строчку за строчкой, мысленно перечитывал каждую фразу.
А что, если Бертгольд потребует от Гольдринга объяснений? Стоило ли вообще заваривать всю эту кашу?
Лишь под утро Миллер заснул тревожным сном человека, не знающего, что ждет его завтра - благодарность или суровое наказание.
Фанфары перед утренней передачей гремели 6 и 7 июля. 8-го фанфар не было слышно, а 9-го радио начало сообщать о бешеных контратаках русских. 10 июля слово "контратаки" исчезло, вместо него появилось новое выражение: "Наши части ведут ожесточенные бои с атакующим противником".
Эверсу стало ясно: грандиозная, давно обещанная и широко разрекламированная операция провалилась. Услышав вечерние сообщения 9 июля, генерал заболел. Он пролежал несколько дней, иногда еще прислушиваясь к сводкам. Но когда услышал о "дальнейшем сокращении линии фронта"- совсем выключил приемник.
Итак, вместо реванша армия фатерланда понесла еще одно поражение, моральное значение которого при данных обстоятельствах было еще страшнее, нежели гибель армии Паулюса. Когда после болезни Эверс впервые пришел в штаб, Генрих и Лютц невольно переглянулись: генерала трудно было узнать, так он побледнел, ссутулился, постарел. В тот же день от имени генерала Лютц послал командиру корпуса телеграмму. В ней Эверс ссылался на то, что болен, и просил предоставить ему недельный отпуск для поездки в Париж, чтобы посоветоваться там с докторами.
На этот раз просьбу Эверса удовлетворили и разрешили отлучиться ровно на неделю.
