«Мои мысли – не ваши мысли, не ваши пути – пути Мои. Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших...»
Под куполом – паникадило бронзовым венцом на высоком лбу купола. Обод надежный, прочный, «горе катить». На мне тоже венец. Сегодня из стрекоз. Восемь стрекоз сидят на моем венце. Вот одна поднялась вертолетиком, сделала круг вокруг своей оси и села головкой в другую сторону. Тельца у стрекоз сапфировые, крылья изумрудными пластинками выложены. Гляжу я на Георгия Победоносца, покровителя тех, кто носит оружие. Мой это храм – всаднический.
Фасадом храм смотрит на Кремль, на Тайнинскую башню, боком соседствует с музеем им. Пушкина, в котором от Пушкина никогда ничего и не было, собранный стараниями И. В. Цветаева и Ю. С. Нечаева-Мальцова. Не так давно вернулся Антипий в лоно патриаршего хозяйства, до того в нем складировали нечто музейное – архив, рукописи. О храме мало сохранилось в «письменном». «От Антипия огонь зачался...» – одна из немногих записей 1550 года о большом пожаре, уничтожившем деревянную Москву. Храм епископа Пергамского – для опричников. Первый в их слободе. На заутреню к нам – Иван Грозный, толкаться, христосоваться с Оболенскими, Трубецкими, Вяземскими, как будто на наше крыльцо дочь боярскую, лебедь белую, подталкивал венчаться. За оградой храма с восточной стороны в соседях – Малюта Скуратов. Лютый разбойник. В ушах, с аудиозаписи, зазвучал тоненький, высокий голос старца Сампсона, беседующего с прихожанами. Голос, как у младенца: «...так вот жил и разбойничал совсем лютый разбойник – уже после войны, – лютее его не было, душегуб, и малых детей не жалел. Наконец его поймали, связали и повели на расстрел. А у него сила была огромная. Пули его не брали, отскакивали. Все пули на него израсходовали. Тогда он караульщикам и говорит: „Ребята, меня пуля не возьмет. Вот вам пуговица, ее зарядите, только так меня порешите“. Зарядили пуговицу – и точно, пуговицей в висок его и убили».
За окном левого придела – рябина в красных ягодах. Ягоды можно есть, а можно на пуговицы пустить, чтобы плащ князя не распахивался. Ветер поднялся сильный, рябина раскачалась.
За рассолом или чем другим – рыжая голова Малюты к нам через забор. У нас отец Димитрий тоже рыжий, хотя нет, отец Димитрий золотой, а то бывает прозрачный, алебастровый, особенно в последнюю неделю поста. В центре храма – икона святого благоверного князя Александра Невского. Рука на сердце. «Всем моим – вам всем». Оклад серебряный, по нему ягоды виноградные спеют. Справа – святой великомученик Победоносец Георгий, в доспехах, под алым плащом на белом коне. Слева – полковник Романов в окружении семьи.
...Что там отец Димитрий говорит – «промыслительно». Красиво говорит. «О, как ты красив...» На шее шарф. Простужен. Глаза узкие, но не татарской ужиной, а византийской, царской. У Любочки, матушки, глаза тоже узкие. А у детей вообще – черточки, тире. Прямо египетские дети. Наверное, новая раса грядет. Все-таки у него глаза в отца – Михаила Михайловича Рощина. Как Далида пела на французском, «коме туа, коме туа»... мол, ни у кого нет таких глаз, «как у тебя, как у тебя». Неужели отец Димитрий так хорош? Хорош? Вздохнуть и не дышать... Когда он проходит по храму, кажется, одна его черная ряса скользит над полом. Хотя нет, у отца Димитрия не скольжение. У него – шаг, и даже широкий, совсем не скольжение. Еще – руки. Когда он поднимает их, стоя на границе земного и небесного, как бы поддерживая невидимый сосуд, они как два голубя – нечто особенное, нечто совершенное. Два белых огня из черных раструбов шелковых рек. Руки объявляют себя так сразу, так невозможно бело, нельзя быть белее.
Белый Пьеро, белый Благовещения.
О чем он говорит? О целомудрии. Да, целомудрие. Я понимаю целомудрие. Я – не какая-нибудь вавилонская. Еще в самом начале, уловив всю его необыкновенность, я сразу отправила файл с его образом в потаенную ячейку своей коллекции, чтобы при случае доставать. И вот однажды вечером, когда Ра на своей лодке окончательно сполз в подземный мир, я закрыла глаза, предвкушая встречу, и... И ничего не произошло. Время зачастило мелкими секундами. Там, где должен был появиться образ, стоял свет – и пустота. И так как я не самая смелая, то осторожно, на цыпочках, как по минному полю, стала отступать – и больше никогда не пробовала.
О чем сейчас говорит? ...О языке. «Не обольщусь и языком родным, его напевом млечным...» Оказывается, в русском языке три миллиона слов, а в греческом, пожалуйста, семь миллионов. «Аксиос» (достойно), «елейсон» (помилуй). Красиво. А я-то всегда считала, что русский наш – наисамый.
Опять он – про целомудрие. Значит, «Весна» Боттичелли ему не годится, пусть так. Какой у отца Димитрия удивительный способ мыслить и оформлять мысль, какой-то совершенно особенный: «иди почитай... почитай отца своего», – то языками пламени, как апостол, а то так приложит словцом. И остроумие...
Сейчас должен выйти из боковой дверцы алтаря. Вышел. Обступили. Духовные дочери. Алконосты, Сирины – в платочках. Билибинские девы-птицы вразвалочку по двору, босыми пятками, за золотыми зернами. Может, и не заклюют и подпустят к тому, кто их окормляет. Осели пузыристыми подолами юбок на кафельную полянку, внимают. Папоротки их свисают, но могут устроить и пыльную бурю. И что это я злобствую?.. Обычная ревность. Это их двор. А я не захожу на ваш двор. Не хожу по вашей соломе. У меня своя прогалинка с бледно-розовыми маргаритками на темно-зеленой траве. Случается, правда, что неуклюжая брейгелевская телега заденет несколько цветиков, но они быстро поднимут свои головки, не то что лоскутки влажных орхидей, разлагающиеся в тропической неге. Гоген был королем зеленого цвета. Это так, к слову. Мусейон-то напротив.
– А ну? – в полукруг перед экскурсоводом из Третьяковки. – Что делает зеленое? (Зеленый гиматий на святом.)
– Молчание.
– Ну, что делает зеленое?..
Все – бараньими глазами.
– Умрите от счастья! Цветет!
Это я все еще перед птицами. Почему бы им не перемахнуть через забор и не полетать по галереям музея, а я пока – под благословение, окружили, не подойдешь. Шекспир любил зеленый цвет, и Мольер. Есть еще беклиновский зеленый. А уж леонардовский с Благовещения... Нет, стоят, не отходят, хоть им зеленый, хоть мармеладовый. Поздно. Ушел. Прошел. «Стороной, как дождь». Ну и ладно, и я пойду... Спасибо Богу за все.
УТРО
Открываю глаза. Не сразу. Не как в юности, взлетающим занавесом на удавшейся премьере, прокручивая взахлеб ханжонковскую пленку вчерашнего дня, всегда блистающего, мельтешащего, запорашивающего мои бульвары маскарадной мишурой. Обезьяний прыжок к окну. Приветствую тебя, белый бесконечный день всего сбывающегося.
Утро. Какое утро. Полдень, не менее, оттого что вчера – за полночь телевизор. Бездумно. И зачем? А воли нет – грохнуть его о подоконник. Да, недаром в символах египетской власти – «джед» – хребет, позвоночный столб Озириса. Чтобы фараону держать спину прямо. А на голове – урий. Кобра. Что умеет делать кобра? Правильно – поднять свою смертоносную головку. Вот за это ее умение – встать в вертикаль – и выбрали ее на корону. А все вместе – и хребет, и кобра, – считай, принцип воли. Да здравствует Египет знающий. А воли нет, «джед»-хребта – нет, подняться и выключить телевизор, внутри которого – фильм про гигантскую анаконду. Так и сижу перед плазменным приятелем застывшим изваянием Будды, подсказывая дебильным героям реплики из дешевого американского кино. Машине с проколотыми шинами: «Ну, давай, детка, давай трогай, еще немного... би-би...» Дружку, у которого отъедено две трети тулова злобной акулой: «Милый, что-нибудь не так?..» Впрочем, я люблю про большую анаконду. С детства. Мир приключений. Сбежать на Амазонку. Увертюра Дунаевского к «Детям капитана Гранта» и сегодня выбросит меня на кухню – поднять попеременно правую и левую руку в гимнастике на «три – четыре».
Прикидываю: к концу фильма должны остаться в живых – рыжая девица, биолог с результатами анализов, и бывший рейнджер в жилетке. Да, вчера – телевизор. Прежде чем встать, надо ментально поддуть спасательную подушку на день, хотя бы на треть. Так, год рождения пропускаем. Вообще про это не думаем. Предсказание жрецов майя о конце света – в угол. Запущенный где-то кем-то коллайдер – туда же, в обнимку со вспышками на Солнце. Глобальные угрозы, в сущности, появились не так давно. Что раньше угрожало москвичам? Ну, мыши на кухне (кота на них), тараканы – порошочком. Да, я – москвичка. Живу в Москве, вот, кстати, и выскочил плюс. В столице, не в каком-нибудь Урюпинске. Отчего всегда Урюпинск? И есть ли он? Наверняка в нем экология лучше. Снегири – зимой, соловьи – в мае. Так, что еще? Я здорова, не кашляю – и никому не нужна. Дети не звонили уже неделю и сами никогда не позвонят. Стоп, я – позитивна. Мне вчера в парикмахерской и девчушка, что меня подстригала, объявила: «Вы – позитивны». Но тут, возможно, упреждая мое недовольство, что сзади много состригла. Да, в сущности, я позитивна, мои мысли позитивны, моя речь позитивна. У меня самые лучшие дети в мире, слава богу.
