У Феликса, как и у Зиночки, глаза – камни драгоценные. Вот Библию подняли над головой. Вспыхивает по золоту аметистовыми, пурпурными отсветами. Поплыли огни. Перед глазами – мамино кольцо, подарок отца, с александритом. Камень переливается то фиолетовыми, то зелено-синими огнями. И эта, дура, моя сестра, – не хватило ей на выпивку – продала его кому-то на сторону. Я даже застонала вслух. Кто-то из ближних обернулся ко мне участливо, думает, мне плохо. Нет. Мне хорошо, очень хорошо... Продала первому встречному, небось даже и не за десять долларов. Почему я за день до этого не выкупила его у нее? Так кто из нас дура? Если бы я предложила ей пятнадцать, она в тот день самой счастливой была бы. Может, и лучше что так вышло, само ушло от греха. С таким кольцом «моя прелесть» и помирать жалко.
«Смерти нет». Что? А? А где отец Димитрий? Есть в нем от апостолов, от ярославских икон. Внутреннее горение. На ярославской иконе красного мало, а жар плотный. Изнутри сила в цвет плавится. Царские врата раскрылись. И пошел клир. По двое с хоругвями потекли, просто счету нет. Пошли, пошли... и мы вслед за ними развернулись, друг от друга огонь берем. Все еще в храме. Народу столько, что первые крестным ходом уже всю церковь обошли, а последние из нее не выходили. А пространство перед Антипием, вплоть до музея, весь Колымажный переулок народом московским заполнен. К музею спиной стоят. Вот и мы со свечками двинулись. Иерей наш миру звонко – «Христос Воскресе!». И народ московский с улиц в ответ с той же могучей радостью – «Воистину воскресе!!!».
Царевич Димитрий преображенный, плавающий, как дельфин, в водах жизни небесной и земной, где хочет.
В трапезной всего изобильно. Скатерти крахмальные на два продольных длинных стола. Поперечный – для священства. Вдоль столов – скамьи, стулья раскладные. На скатертях – снеди невидимо: купцами Калашниковыми в заломленных шапках, подбоченившиеся куличи; подпирающие их снизу, крашеные в луковой шелухе, сейчас готовые треснуть, круглолобые поединщики. Плещется в пластмассовых стаканчиках веселое фряжское вино. На ликах – заря радости. Зорю бьют. Певчие подошли. Подкладываю отрокам из хора. Как пели! Часто так хорошо поют – с силой, какую, верно, Илья Муромец от калик перехожих с их целебной водой получил и с печи на подвиги скатился. Когда силой, духом поют, такое пение долго не забываешь, вообще не забываешь. Ну, а пасхальное?..
Поднимается отец Димитрий с бокалом, говорить будет:
– Милые мои, мои хорошие, смерти нет!.. Утром был у нас патриарх. Проводил его. Столько было всего за день. Я, крайне утомленный, часов в девять вечера вошел в комнатку передохнуть. Сил уже нет никаких, на пределе. Лег и думаю – умру. Жду... и про себя: «Господи, ну, утешь меня хоть как-то». Смотрю наверх – мрак. Присмотрелся – и вижу на темном потолке световые блики, как звезды. Лежу и смотрю на ночное небо, по которому – звезды. Даже встал посмотреть сквозь щелочку – откуда свет? Подвальная же комнатка, без окон. А свет сквозь дверь, от свечей. И снова подумал: «Как хорошо. Господь утешает».
Бог всегда пошлет тебе утешение. Надо только воззвать к нему. И вы здесь, как звезды. На вас Господь сверху смотрит. Здесь, в этой тьме, вы сами – как яркое созвездие. Каждая душа – звезда. Смерти нет. Есть только миг. Закрыл глаза – и открыл в жизнь. Я думаю об этом великом миге, об этом великом переходе. «Злая наследует злая. Благая наследует благая».
Пару лет назад, когда я в храме стояла чуть ли не руки в боки, даже озлилась я на батюшку, что он нам все... туда и туда – в Царство Небесное. Мне и тут хорошо. И как-то не удержалась и однажды даже так ядовито говорю ему: «Вот, когда вы нам читаете свои инструкции по вознесению...», то-то и то-то, забыла уже, что дальше сказала, – неважно. Важно, что сейчас в Царство Небесное не то чтобы я стремлюсь, но, во всяком случае, думаю о пороге, как к нему подступиться, чтобы без отчаяния. Надо будет собраться, не посрамить отца Димитрия. Его мысль, пожалуй, самая главная – «смертный час есть самая великая жизнь».
КРЕЩЕНИЕ
В 1988 году приход редких открытых московских храмов состоял из белых сухоньких старушек, обирающих мягкий оплавленный воск и проводящих вафельным полотенцем по лику икон.
В 988 году князь Владимир крестил Русь, загнав жителей Киева и окрестностей в бликующие потоки Днепра. Ровно через тысячу лет рябь этого события создала колебание, которое ввергло меня в те же воды. Не в Днепр, конечно, а в тазик с водой на дому.
Выбравшись как-то в один из отдаленных районов, куда перебралась моя подруга, глянув на знакомое название улицы, я решила ее навестить. Порывшись основательно в памяти, вспомнила подъезд и, повздыхав на лестнице, позвонила в дверь на последнем этаже классической пятиэтажки.
Открыла она, моя одноклассница, с которой мы вместе учились в той же средней школе, которую в свое время окончил Владимир Высоцкий: единственное, чем мы могли гордиться. Открыв дверь нараспашку, подруга так же нараспашку возвестила:
– А ты знаешь, что мы можем тебя прямо сегодня окрестить?
– Как это?
– А так, я сейчас звоню своему знакомому батюшке по телефону. Лева его друг.
Лева был последним приятелем моей подруги, имел красивое узкое лицо и носил бороду.
– Нашего батюшку благословили крестить на дому, не беспокойся.
Я и не беспокоилась.
– Но для этого нужно что-то иметь с собой – крест там или что?
– Я же тебе говорю, я ему звоню, и он возьмет все что надо. Главное, вода у нас есть. Вчера в доме воды как раз не было. А сегодня есть. Это хороший знак.
– Давай!
Я почему-то сразу согласилась.
Точно через час раздался звонок в дверь, и в комнату вошел батюшка, тот, кто имел разрешение совершать таинство крещения на дому. Батюшка, отец Владимир, оказался румяным парубком, здоровым, крепким, сразу видно, любящим молоко. У него был даже особый выговор, то есть он был дальше, чем из Подмосковья. Теперь я понимаю, что явление отца Владимира было мне дано именно что во смирение. Потому что, ожидая кого-то в черной сутане со страниц Стендаля, я уже предвкушала, как после обряда заведу с ним разговор о Висконти. Но, взглянув в коридоре на отца Владимира, я сразу поняла, что тему итальянского неореализма нам не поднять. И каюсь, впоследствии еще не раз смущала батюшку своими интеллектуальными требами. Он густо багровел и умилительно-нежно смотрел в угол комнаты.
Отрекшись от того, кого должно, с чувством надев крестик, протерев мокрые волосы полотенцем, я последовала за крестной матерью на кухню, где мы и отметили это событие кагором. Я вышла из квартиры с крестиком на шее. В моей повседневной жизни особенного ничего не происходило. В первые полгода регулярно наезжал батюшка служить у меня дома, читал молитвы, оставлял почитать из отца Иоанна Кронштадтского. Первую икону «Троеручица» мне оставили друзья, которые уезжали навсегда в Америку.
Шло время... Как-то, выйдя из метро на своей станции, бросив взгляд через дорогу, я заметила на территории всегда заколоченного желтенького храма какое-то движение. Разбирали склад. Руководил восстановлением храма поставленный на этот приход отец Марк. Храм – в память митрополита Филиппа, редкого, кто имел смелость спорить с нравным Иоанном, за что и поплатился.
Отец Марк – выше всех на голову, красивый, статный. Ну, просто ангел златые власы. Внешне отец Марк удивительно был похож на одного из ярких представителей Серебряного века, Максимилиана Волошина. Он имел такие же волнистые кудри, которые напоминали историю о филистимлянине и даме с ножницами, такие же веселые глаза, легкую льющуюся речь и готовность выслушивать любой бред, который несли ему прихожане, переступая через доски и кирпичи. Меня и моего мужа, с которым я венчалась преимущественно оттого, что друзья из Парижа бандеролью прислали мне венчальное гипюровое платье и в придачу – гусиный паштет фуа-гра (фуа-гра в девяностые годы – по равнобедренности сторон это могло означать только венчание)... да, и меня, и моего мужа отец Марк величал благочестивыми прихожанами. Из его уст это звучало так мило. Мы отнюдь и конечно же совсем не являлись таковыми.
Мы болтались у него под ногами. Мы отнимали у него время, обсуждая с ним, как организовать какую-нибудь фирму для продажи чего-нибудь, вплоть до гробов. Каталог с гробами – шикарными, полированными, из ценных пород дерева: палисандр, дуб, кипарис, отдельные «ВИП» с пуленепробиваемыми тонированными стеклами – я получила от знакомого итальянца, с идеей продавать их в России. Привечая «благочестивых», отец Марк уводил нас за собой в каптерку, где поил чаем с сухарями и бубликами. Сам рассказывал о своих поездках в Сибирь с целью собирать на восстановление храма. Радовался тому, что сибирские губернаторы понимают, что Россия Сибирью прирастает и что здравая мысль – открыть при нашем храме сибирское подворье. Но при этом внимательно выслушивал нас и даже листал каталог. И, подходя к подъезду, придерживая тяжелую дверь, прокручивая одновременно в голове бизнес-план, я возбужденн вопрошала мужа: «Ну, как ты думаешь, отец Марк проникнулся идеей создания совместной фирмы?»
