Он умер так быстро и так внезапно. Еще он только что стоял на амвоне со своим большим крестом, и, когда я жаловалась на то, что венчальный муж – не такой, как обещался быть, заверял меня, что все будет хорошо. Он подводил меня к только что отреставрированному расписному приделу с новым иконостасом и спрашивал: «Правда, красиво?» Он крестил моих детей.
Но нет, нет, я все равно не сумею рассказать вам, как он был важен для меня – веселый, золотой отец Марк, – не потому что он мне говорил что-то очень важное. Я видела, как он любил свой храм, свой приход и как он всему этому служил. Служил людям, как «купленный раб».
«Ах, какая женщина, мне б такую». Как-то, отлучившись покурить, он сказал моему мужу, что ему так нравится эта песня.
ПРИЧАСТИЕ
Сегодня причастилась от чаши. На исповеди отец Димитрий меня спросил, как давно я причащалась. Думая, что совсем недавно, я с легким оттенком гордости отвечаю: «В Чистый четверг...» – «Почему так давно?»
Причастие, причастие. Надо причаститься. Хочется причаститься. Не хочется правило долгое читать. Собиралась же в это воскресенье причаститься. В гостях холодец ела. Вечно так, не одно, так другое. Как-то летом в мужском монастыре при Свято-Тихоновой пустыне, не дочитав до конца, с тяжестью в голове и ногах, раскладываю постель, ох, наконец-то спать.
Соседка напротив:
– Вы что, спать собираетесь?
Я даже вздрогнула:
– А что?
Недоумеваю – что, есть другие варианты?
Она:
– И не боитесь?
И немножко даже радостно это произносит.
– А чего?
– Что черти будут трепать.
– Как это? – Полное изумление. Оглядываю свою кровать и комнатку, в которой узких кроватей – четыре, нас, паломниц – или кто мы такие, заехавшие, – трое.
– А вот одна тут приезжала. На этой же кровати спала. Так утром у нее все ноги в синяках. Черти ее всю ночь тащили.
И главное, смотрит на меня даже как-то выжидательно.
– Ну, не знаю... – единственное, что я сказала. Что я могла еще сказать? Но все равно всю ночь спала хорошо.
«Не в суд и не в осуждение...»
Когда мама болела, уже после инсульта лежала дома, пригласили мы к ней отца Александра из ближнего храма, исповедать и причастить. Вначале комнату решили освятить. Отец Александр молодой, росту маленького, сам громкий. Вошел с кадилом. Мамуля, тогда ей под восемьдесят было, лежит тихонько на кровати, укрытая одеялом, вся такая первоклассница. Отец Александр с порога быстро комнату оглядел и возвестил:
– Не буду кадить! – Мы только рты окрыли. – Не стану кадить, пока он здесь.
Все в один голос:
– Кто он?
И смотрим друг на друга. Переглядываемся. Ничего понять не можем.
Отец Александр ничего не объясняет, а только громко повторяет:
– Не буду святить, пока он здесь.
Мама от любопытства приподнялась, сидит уже на кровати, на подушках. Глаза блестят. Я проследила взгляд батюшки в сторону наших книжных полок и увидела на одной из них стакан для карандашей из черного чугуна, в виде головы Мефистофеля.
– Ух, – даже облегченно вздохнула. – Понятно, – говорю, а сама уже карандаши из Мефистофеля вытряхиваю. – Я его сейчас отнесу и выкину во дворе в мусорку.
– Нет! – как вскрикнет отец Александр на мою декламацию.
Мамуся аж подпрыгнула на кровати от его крика.
– А куда ж его? – интересуюсь я теперь уже техническим моментом.
– Выносить, оставлять во дворе в таком виде нельзя. Искушение! – Батюшка категоричен.
– А как же?
– Разбить! Уничтожить! Предварительно разбить и частями вынести.
– Ага, – медлю я с ответом. А сама думаю, как же этот чугун и, главное, чем его разбивать буду. Разбить такое сложно. С другой стороны, понимаю, что главное сейчас, чтобы служба началась.
– Ладно, – выступаю я со всей решительностью. – Я его разобью.
И несу чугун на кухню.
– Только разбить! – вслед мне отец Александр.
Отнесла я Мефистофеля на кухню и сунула в ведро. Господи, прости меня, не разбитого. Каюсь, выбросила его таким, не пыталась разбить. Не пыталась и пробовать. А кто знает? Может, если по вере... Может, если бы по вере, дунула бы на него, и он тут бы и рассыпался в дым. По вере уж точно так бы и вышло.
Ну, мамочка тогда причастилась. Довольная. И уже после ухода отца Александра рассказывает. Лежал у нее на сердце все эти годы тяжкий грех. Было ей лет пять. Жили они в городке Старый Крым в белой мазанке. Тяжело жили, голод тогда был сильный. И вот как-то утром заходит к ним во двор нищий, а мама видит его из окошка хатки. И идет этот нищий прямиком к сараю, где их единственная курица располагалась, и забирает из-под нее яйцо. Мама как увидела это, так с криками к отцу: «Папа! Папа! Нищий наше яйцо украл!» Отец взял ружье и вышел во двор, она сзади следом. И видит: стоит нищий, руку разжал, и в его темной ладони белое яйцо дрожит. Испугался он очень. Отдал яйцо отцу – и скорехонько со двора, втянув голову в плечи.
– И я, – продолжила мама, – всю жизнь не могу себе этого простить. Ведь он же голодный был. Может, это яйцо ему бы жизнь спасло...
В общем, очень она была тогда рада, что батюшка отпустил ей этот грех.
Время прошло. Мама дальше болеет, то есть в комнате своей лежит, командует всеми потихоньку. Через месяц-полтора посылаем мы за отцом Александром, просим его прийти, совершить на дому требу: маму исповедать и причастить.
Приходит в воскресенье отец Александр, оживленный, громкий. Комнату, правда, оглядел. Проходит к маме. Я слышу из приоткрытой двери:
– Ну вот, было мне пять лет... и входит к нам во двор нищий и берет у нашей курицы яйцо.
Отец Александр ей:
– Тамара, мы этот грех с тобой уже исповедали и грех твой тебе уже отпустили. Давай называй свои грехи.
Мама:
– А у меня больше грехов нет.
Отец Александр аж крякнул:
– Так у тебя что, может, уже и крылышки отросли?.. Давай, давай, Тамара, вспоминай грехи-то.
Маме моей подруги тоже уже за восемьдесят. Исповедуется дома священнику: «Ну что... не пила, не воровала, постов не соблюдала...»
Поехала я на квартиру к сестре. Умерла моя сестра от пьянства раньше срока. Соседи позвонили. Умерла в ночь. Была некрещеная. Приехала я на следующий день. Говорю с девушкой, которую она к себе подселила.
– Как, – спрашиваю, – это произошло?
– Вроде простыла. Эти дни много пила, злилась, ругалась. За сутки пить, курить перестала. В последнюю ночь кричала очень.
– Отчего?
– Говорит, черти у нее в ногах... тащат ее...
МОНАХ
Если увижу монаха, непременно возьму его за руки, за обе руки, может, немножко покружу его, чтобы выразить свою радость от встречи. Самое нежное – монах, потому что он – и брат и сестра одновременно, опекает, как брат, и любит, как сестра. У Чехова в рассказе «Святою ночью» у монаха умирает его единственный друг, товарищ по келье, который имел дар редкий – акафисты писать. А в них слова необыкновенные: «древо светлоплодовитое, благосеннолиственное», «светоподательна светильника сущим». Не слова – а «цветы и молния и ветер». И в конце рассказа, на перевозе, он не может оторвать взгляда от лица женщины, как самого мягкого, что есть вокруг, стараясь угадать в ней черты своего ушедшего друга. Нет, Чехов открывал такие двери, которые еще никто не открывал.
Я знаю иеромонаха Романа. Он совсем слепой. А видела я его в первый и последний раз, когда мы с дочкой пошли на день памяти на могилку к старцу Сампсону на Архангельское кладбище. Подошли после обеда часа в четыре, и по хвосту я понимаю, что очередь часов на пять, а то и на шесть. Ну, делать нечего, встали, стоим, отходим по очереди ноги немного размять. Я, если бы одна, и не стояла бы, но хотела попросить святого за дочку, чтобы найти ей друга хорошего. Потому что мне самой друзья не нужны, то есть мне просить об этом не надо. Более того, сколько раз я сама швыряла трубки, хлопала дверьми перед их носом со словами: «Ой, оставь ты меня, ради бога!»
Один раз мама входит, не постучавшись, – я тогда, после того как вылетела из престижного института, жила в самой маленькой комнате коммунальной квартиры, но в своей комнате. Входит. Влетает. А у меня – друзья, веселимся. Мама моя, надо сказать, просто факел. «Ты что? Тебе же к экзаменам готовиться надо! Совсем с ума сошла!» Вы бы ее послушали. А зимой вдруг говорит: «А вот проститутки – какая хорошая работа! – в сапогах красивых ходят». Нет, вы не поймите только чего-нибудь. Все как раз наоборот. Когда в гостях ей наливали вино в маленькую рюмочку, она начинала хохотать, как заводная кукла в кудряшках, просто закатывалась, как такое может быть. «Ой, что вы, Петр Семенович, как можно, я же не пью... и глоточка, не уговаривайте». Самый оглушительный разврат громовым раскатом, если она окунала в эту маленькую рюмочку, чтобы только обмакнуть, свои губки-лепестки. А тут с размаху, зимой, – «проститутки». «...Мам, ну ты даешь!»
