Дальше – больше. 8 февраля:
Мне оформили здесь еще одно нарушение – выговор!! И еще одно – лишение отоварки!!.
«Отоварка» – это возможность «отовариваться», пользоваться магазином колонии, где осужденный мог раз в месяц (на деньги с собственного счета) приобрести кое-какие продукты, в том числе и наиболее ценный из них – чай. Для колоний общего режима (статья 62 ИТК РСФСР) был установлен лимит разрешенных покупок в сумме не более 7 рублей в месяц. Впрочем, лишение «отоварки» предусматривалось за мелкие нарушения. А за более серьезные – лишение бандероли (их дозволялось получать две в год) или же пятикилограммовой посылки с продуктами (по отбытии половины срока кодекс дозволял осужденному три посылки или передачи в течение года) или – самое тяжкое – лишение очередного свидания с родными. Именно эти меры и были применены к Азадовскому.
12 февраля:
Посылку и бандероль для меня собирать не надо – я лишен всего этого специальным постановлением.
В связи с этим «нарушитель» многократно обращается в прокуратуру Сусумана (3 февраля, вторично – 10 февраля, в третий раз – 2 марта) и просит прокурора по надзору за местами лишения свободы явиться к нему. Мотивировка – претензии по поводу незаконно оформленных ему нарушений. Все заявления он отправляет официально, регистрируя их в спецчасти колонии. Однако прокуратура не реагирует.
Чем была вызвана такая перемена и та явная нервозность, с которой действовало руководство колонии? Объяснение может быть только одно: информация о планах начальства – выпустить Азадовского условно-досрочно и тем самым снять с себя ответственность за беспокойного осужденного – вышла за пределы колонии и, попав в иные сферы, встретила там явное неодобрение. Иначе говоря, инициатива администрации колонии не получила поддержки той инстанции, за которой было последнее слово. Не исключено, что в той же инстанции попросту «прохлопали» сусуманскую свадьбу, и именно это событие вкупе с решением отпустить Азадовского на «химию» стало поводом для «принятия мер».
Можно предположить, что освобождение Азадовского после двух лет заключения вообще не входило в первоначальные планы тех, кто обрек его на жизнь зэка. И хотя такая версия может кому-то показаться «конспирологической», дальнейшие события определенно указывают на то, что решение «попридержать» Азадовского на сусуманской зоне если и не было принято, то, во всяком случае, вынашивалось.
Так в начале 1982 года после ряда формальных процедур Азадовский превращается в «злостного нарушителя режима содержания». Эту эволюцию еще недавно примерного заключенного доносят до нас его жалобы, которые он чуть ли не веером начнет рассылать по магаданским инстанциям в марте – апреле.
Полагая, что только голос общественности может помочь ему предотвратить драматическое развитие событий, Азадовский ставит Светлану (и через нее – друзей) в известность о надвигающейся опасности.
26 февраля:
Что касается моих дел и их разрешения, то главное сейчас – активность наших депутатов. Возможно, именно сейчас (т. е. вскоре) потребуется еще одно письмо в мою защиту от ленинградских писателей и ученых (в сущности – прежних ходатайств по другому адресу и с упоминанием о некоторых новых факторах). Но обо всем этом я тебе еще дам знать.
Поясним, о каких «депутатах» идет речь. Во время свидания Светлана сообщила Азадовскому, что его делом обеспокоился известный ленинградский поэт М.А. Дудин, член Верховного Совета РСФСР; как раз в 1981 году он получил Государственную премию СССР, и его фамилия постоянно мелькала в газетных заголовках. После разговора с некоторыми ленинградскими писателями, друзьями Азадовских, Дудин выразил готовность оформить так называемое «личное поручительство», что дало бы Азадовскому возможность претендовать на условно-досрочное освобождение, причем с немалыми шансами на успех. Рекомендации членов Верховного Совета РСФСР и СССР обычно принимались во внимание. (Особенно нужно отметить помощь, которую оказал в этой попытке помочь Азадовским Кирилл Васильевич Чистов – историк, этнограф и фольклорист.)
Ситуация же вокруг Азадовского все более обострялась. Азадовский чувствовал, что петля вокруг его шеи начинает затягиваться. Сотрудники колонии, которые вели себя с ним до этих событий нейтрально, а порой и сочувственно (вспомним отрядника В.В. Зарубина), резко переменились. Даже блатные, которые хотя и не держали Азадовского за своего, но как-то уже свыклись с ним, стали иначе на него посматривать. К нему стали подходить со странными разговорами, пытались вызвать на откровенность, искали поддержку в откровенно антисоветских высказываниях… Словом, заваривалось что-то явно нехорошее. Лишение очередной, столь вожделенной пятикилограммовой посылки казалось мелочью на фоне остальных напастей. Дело сводилось уже не столько к «химии», сколько к реальной возможности провести на зоне еще год-другой.
Приведем отрывок из записок Александра Подрабинека, описывающего свои мытарства в якутском лагере в те же самые месяцы:
Мой первый срок в ПКТ [помещение камерного типа – для нарушивших условия содержания. – П.Д.] поначалу показался мне просто эпизодом лагерной жизни. Вероятно, начальство колонии решило перестраховаться, думал я, и запрятало меня туда, где я всегда буду у них на виду. Но я ошибся, не сразу поняв их намерения. Я исходил из того, что, закрыв меня в лагерь, КГБ посчитало свою задачу выполненной. Тут я их недооценил…
Довольно скоро Азадовский перестал нормально спать – мысль о втором сроке, который вот-вот будет оформлен процессуально, начала обретать реальные очертания и вконец извела его.
Он продолжает действовать, используя единственное доступное ему средство защиты: бумагу и перо. 15 февраля 1982 года он направляет в Особый отдел ЦК КПСС цитированную выше жалобу, которая уже не слишком похожа на жалобу осужденного по 224-й статье УК. Автор этого многостраничного послания демонстрирует качества, которые были в нем и раньше, но окрепли и развились благодаря его жизненной ситуации – прямолинейность, решительность, упрямство. Вместе с тем нельзя не заметить, что суждения Азадовского относительно своего уголовного дела за истекший период сильно эволюционировали. На следствии и суде он хотя и допускал мысль об участии КГБ, но все-таки лишь в качестве дополнения к другим обстоятельствам. Коммунальные дрязги и конфликт в Мухинском училище казались ему «локомотивом» всего дела. Однако пребывание в Крестах, этап на сусуманскую зону и особенно история с январскими визитерами заставили его переосмыслить все происшедшее: он убедился в том, что в его судьбе действует одна главная сила, которая контролирует и направляет прочие события. И именно теперь он окончательно убедился в том, что и арест Светланы – также часть этого дьявольского замысла.
Приведем еще один принципиально важный фрагмент из жалобы Азадовского в ЦК КПСС от 15 февраля, впоследствии получившей распространение в самиздате:
…Решение «посадить» меня было принято ленинградскими органами МВД и КГБ задолго до моего ареста. В течение 1979–1980 гг. сотрудники этих органов систематически наблюдали за мной и, пытаясь собрать дискредитирующий меня материал, вызывали и расспрашивали обо мне отдельных граждан…
О том, что решение «наказать» меня было принято еще до моего ареста, дал понять аудитории следователь Каменко Е.Э., выступая 13 февраля 1981 г. на расширенном заседании Совета и партактива Училища им. В.И. Мухиной, где я до конца 1980 г. работал в должности заведующего кафедрой иностранных языков…
Не собрав никаких порочащих меня материалов, сотрудники МВД и КГБ (?) произвели 19 декабря 1980 у меня на квартире по месту моего жительства обыск, который считаю незаконным…
На предварительном следствии и в ходе судебного заседания я дал подробные показания о том, как протекал обыск в моей квартире. Сотрудники, производившие обыск, интересовались исключительно моей библиотекой, моими научными и литературными трудами (в рукописях), бумагами личного порядка, перепиской и т. д. Поиском наркотиков никто не занимался…
В моих показаниях на следствии и в суде подробно описан также тот момент, когда я обнаружил действия л-та Хлюпина Н.Н., пытавшегося подложить пакет с анашой на полку с книгами. Хочу подчеркнуть, что показания всех трех свидетелей (двух понятых и самого Хлюпина), которые суд использовал как основное доказательство моей вины, полностью опровергают друг друга, не совпадая в наиболее существенных деталях. Оба понятых, например, заявляют, что не видели, как и когда Хлюпин извлек из-под книг наркотик. Описание того, как это происходило, выглядит в показаниях понятых и в показаниях самого Хлюпина совершенно различно…
Кроме того, в ходе обыска был совершен ряд грубых процессуальных нарушений. Имею в виду насильственные действия в отношении меня со стороны л-та Быстрова, а также искажение протокола обыска (обыск производили 5 человек, тогда как в протокол занесены фамилии только двух из них) и др…
