— И когда?
— Может, завтра, может, через десять лет — это зависит от решения, которое ты сейчас примешь.
— И вот еще что… Скажи, вся эта грязная возня около меня этой ночью — была ли она на самом деле или все это мне привиделось в бреду?
— Ты прекрасно все видел и слышал.
— Меня тошнит от этого безобразия, — пожаловался Луицци.
— Ты просто болен, барон, да и вкус твой весьма извращен…
— Как, проповедник порока, ты смеешь защищать подобную мерзость? — возмутился барон.
— Да ладно тебе! — ухмыльнулся Дьявол. — Что я! Лучше меня это сделают другие изящные источники!
— Что еще за источники?
— Самые изысканные и добродетельные, дорогуша. — Дьявол фыркнул, словно учуяв нечто дурнопахнущее. — Если бы только ты обладал возможностью узнать заранее, какая литература будет пользоваться успехом через несколько лет…
— Во Франции? — спросил Луицци. — У самого культурного и остроумного народа в мире?
— Да, господин, вот именно — у самого культурного и остроумного в мире. Франция породит произведения о трущобах{199}, чердаках и пивнушках; героями романов станут дворники, старьевщики и мелкие перекупщицы, говорящие на непотребном жаргоне; их души станут подвластны самым низким порокам, а портреты будут походить на дурацкие и злые карикатуры…
— И ты утверждаешь, что найдутся любители такой макулатуры?
— Все будут глотать эти шедевры — великосветские дамы и белошвейки, прокуроры и биржевые клерки.
— Они будут в цене?
— Нет, подобной чепухи я никогда не скажу. Данное чтиво похоже на уличную девку — ее презирают, но за ней бегают.
— Но это же совсем разные вещи.
— Отнюдь. Такова суть всех легкодоступных удовольствий. Чтобы удостоиться любви утонченной женщины, нужно обладать возвышенной душой и острым умом; необходимо умение радоваться одному незначительному слову, взгляду, жесту, чему-то неуловимо-изящному, святому и значительному. С ночной бабочкой же все не так: наслаждение летит к вам галопом, открыто, разнузданно и без стеснений, так что для его достижения не требуется никакого труда; оно бросается на шею, возбуждает, увлекает и сбивает с толку. Наутро приключение вгоняет в краску, а вечером все начинается сначала. То же самое и в литературе: никто не признается первому встречному, что увлекается нездоровым чтивом, но тем не менее все глотают его ночами напролет.
— И в этих произведениях будут сцены, подобные той, что я видел сегодня ночью?
— А разве ты не собирался издать мои мемуары?
— Неужели ты считаешь, что и для такой грязи в них есть место?
— Почему бы и нет? Я слишком далек от людского рода, чтобы чувствовать разницу между пороками аристократов и неотесанных плебеев. Для того, кто видит человека насквозь, ровно никакого значения не имеет одежда, которой он прикрывает свое уродство. Ты видел алчность в самом низком ее проявлении; не хочешь ли увидеть ее и в другом обществе?
— А что ты называешь другим обществом?
— О! В нем довольно много этажей; но вся разница между ними только в умении хранить тайны.
— Иными словами, на верхних этажах куда лучше владеют искусством лицемерия, чем внизу… Это еще больший грех.
— Дружище, — усмехнулся Сатана, — лицемерие, если правильно на него смотреть, — величайшее благо человеческого общества.
— Вот те раз!
— Представь себе, барон: вот город, пораженный чумой; если недальновидная администрация оставляет на улицах завалы из трупов и больных, если его атмосфера пропиталась смертью, а воображение жителей — страхом, то нет никакого сомнения, что через короткий промежуток времени эпидемия скосит три четверти населения; но если, наоборот, отцы города заботятся об уничтожении всяких следов бедствия, если умирающие — в больницах, а мертвецов быстро увозят и сжигают, то эпидемия приводит к минимальным жертвам. А порок очень похож на чуму. Его миазмы растлевают нравственную атмосферу: вы это называете плохим примером. Так что не брани понапрасну лицемерие, исцеляющее порой людские язвы; это как бы нравственное здравоохранение общества.
— А что же тогда добродетель?
— Добродетель, хозяин, — это прежде всего здоровье.
— Да где ж его взять?
— Ищи.
— Как же я могу его найти после всего, что ты мне тут наплел? Кто мне докажет, что лживые одеяния притворства не прячут жуткий недуг?
— А ты смотри под одеждой.
— То есть ты хочешь сказать, что мне нужно внимательно слушать твои басни. Но пока я вижу в них только подлые преступления…
— Это потому, что не я выбирал сюжет.
— Но если когда-нибудь я встречу невинное создание… Ты ведь запросто обольешь его грязью в своих гнусных рассказах!
— Я никогда не обманываю и не клевещу — это оружие слабовольных трусов.
— Ну, раз так, мессир Сатана, раз уж ты достоверно обещаешь мне рассказать всю правду о любой женщине, которую я повстречаю… Тогда я согласен на сделку, предложенную тобой, но только при одном условии: мне нужно два года на то, чтобы сделать свой выбор.
— Ну, так и быть. Пусть будет два года. — Дьявол согласился, но не без видимых колебаний.
— Договорились?
— Договорились.
— Тогда излечи меня, и немедленно!
— Ну уж увольте, барон, — недовольно фыркнул Сатана. — Ты же прекрасно знаешь, что я не берусь за физически невозможные вещи.
— Так ты меня обманул?
— Ты все так же недоверчив, ибо и сам лжив до мозга костей. Так вот, через три недели ты будешь здоров просто до неприличия.
— И как же?.. — изумленно вопросил Луицци.
Но Дьявол уже исчез.
II
Успешный курс лечения
Луицци крайне разочаровало внезапное исчезновение Сатаны; но обещания лукавого несколько успокоили его, и, трезво посмотрев на вещи, он понял, что положение не такое отчаянное, как он воображал, и что перед ним вовсе не жуткие чудовища, порожденные страхом, но вполне преодолимые препятствия. Тем временем вернулась госпожа Умбер; Луицци ожидал увидеть в ее руках посудину с пиявками и кипу готовых к употреблению горчичников, но вместо этого она принесла небольшой поднос с чашкой бульона и стаканом великолепного на вид вина. Как уже было сказано, Луицци давно мучил волчий голод, а потому этот поднос подействовал совершенно однозначно: голод внушил барону здравую мысль — уговорить потихоньку сиделку и оторвать ее от заговора слуг; не зря ведь говорят, что именно в желудке находится гений большинства мужчин. И он обратился к госпоже Умбер:
— Спасибо, милая, вы принесли мне такой прекрасный завтрак!
— Вам? Ну что вы, сударь, вы слишком больны, вам нельзя еще кушать…
— Вы опять станете обращаться со мной, как с идиотом?
— Господи Боже мой! — воскликнула госпожа Умбер. — Да ведь я прекрасно понимаю, что господин барон в своем уме, но так же верно и то, что я не могу позволить себе дать ему еду. Мой долг состоит в точном исполнении предписаний врача…
— Конечно, сударыня, — поддакнул Луицци, — но это не к вашей выгоде…
— Я действую не только из соображений о выгоде, господин барон.
— Тем хуже для вас, сударыня! Ибо, если вы соблаговолите подать мне сейчас эту чашку бульона, то я заплатил бы за нее как за чашку жидкого золота.
— А вдруг доктор Кростенкуп узнает?
— Да пусть сердится! Я тут же выставлю его за дверь!
— Скорее это он выставит меня за дверь и приставит к вам старую злую каргу, которая будет скрупулезно выполнять его указания.
— Вы правы, госпожа Умбер; я ничего ему не скажу. Только дайте мне ваш изумительный бульон.
Госпожа Умбер, взболтнув чашку, нерешительно произнесла:
— Нужно будет еще сказать ему, что вы приняли все лекарства…
— Обязательно скажу, госпожа Умбер. Дайте же мне бульон.
Сиделка взяла чашку и подошла к барону.
— Но есть еще Луи и Пьер… Они могут донести, что мы не выполнили всех предписаний, — в замешательстве пробормотала госпожа Умбер и поставила чашку обратно на поднос.
— Я им все прошу, если только они не проболтаются; но дайте же мне бульон, а то я сейчас сдохну от голодных колик!
— Пейте аккуратно, по крайней мере.
— Да-да, конечно.
— Подождите, я развяжу ремни — они вам мешают…
— Дай вам Бог всего хорошего, госпожа Умбер, вы славная женщина…
Луицци мигом проглотил желанный напиток, настолько подкрепивший его, что вместе с теплом в желудке к нему вернулись все надежды на лучшее.
Уже ближе к вечеру заявился доктор Кростенкуп и строгим голосом спросил, точно ли следовали его указаниям.
— Ах, доктор! — воскликнул Луицци, завидев его. — Я сегодня испытал нечто необычайное! Представьте, у меня словно пропала какая-то пелена, застилавшая раньше глаза. Что-то ужасно грызло в груди и пребольно жгло ноги.
