— Н-да-с, твой лакей прав, — хмыкнул Дьявол, — ты совершенно здоров — к тебе вернулось прежнее зазнайство.
— И в чем же оно выражается?
— Я спрашивал тебя о докторе, а не о медицине в целом. Да, глупость человеческая всегда и везде одна и та же: вы любите распространять на явление в целом ошибки отдельных индивидуумов: на религию — грешки священников, на правосудие — промахи судей, а на науку — невежество ее адептов.
— Возможно, — нетерпеливо сказал Луицци, — но сейчас у меня нет никакого желания выслушивать проповеди.
— Может, ты хочешь выслушать тогда какую-нибудь историю?
— Пока нет, только в нужный момент; ты помнишь, что обещал мне? Если я встречу чистую и светлую женщину, ты должен рассказать мне всю правду о ней.
— Я это сделаю.
— А ты уверен, что сможешь?
— Дитя ты неразумное! — молвил Дьявол с холодной яростью. — Думаешь, я не знаком с ангелами? Ты забыл, что я когда-то жил на небесах?
— По-твоему получается, что чистое и невинное создание я найду только на небесах?
— Не знаю, не знаю. Ищи, — засмеялся Дьявол, — ищи, мой господин, но не забудь, что у тебя всего два года.
— А ты не забывай, нечисть, что я могу сейчас опять взять в руки колокольчик…
— У меня память получше, чем у тебя, — заметил Дьявол, — ведь я сдержал свое слово — вернул тебе здоровье.
— Ты? Разве ты не отказался вмешиваться в мое излечение?
— Физически — да, но в духовном смысле…
— Это как же?
— С помощью гнусной человеческой природы. Кто, по-твоему, внушил госпоже Умбер идею окунуть тебя обратно в пучину бреда, угостив тебя противопоказанным бульончиком? А кто всячески поддерживал тебя в желании не повиноваться твоему лекарю?
— Твой анализ валит наповал. Я и забыл уже о подлости этих лакейских душонок.
— Просто ты считаешь их гораздо ниже себя, чтобы вот так взять и умереть ради их выгоды; хотя ты сам ничуть не лучше: примитивной шутки ради ты позволяешь шарлатану опереться на твое имя, чтобы затем травить общество омерзительным ядом!
— Я их выгоню.
— Барон, барон, — вздохнул Сатана, — и правильно поступишь, ведь ты унижался и плакал перед ними, а потом вы вместе сыграли школярскую шутку с твоим врачом, причем ты был зачинщиком; в результате они презирают тебя.
— Презирают? Хамы! — зашелся от гнева Луицци.
— Барон, — заржал Дьявол, — мало кто в мире удостаивался такой чести…
— Что ты хочешь этим сказать?
Но Сатана с хохотом исчез, бросив на Луицци издевательский взгляд. Не прошло и четверти часа, как барон появился на Елисейских полях{201} в роскошном экипаже; стоял полный неги теплый весенний день, и Луицци повстречал многих бывших друзей, одних в прогулочных колясках, других верхом; но никто, казалось, не хотел его узнавать. Госпожа де Мариньон, проехав мимо с господином де Мареем в открытой коляске, демонстративно отвернулась. Луицци вернулся домой в яростной решимости мстить и мстить. Тогда-то ему в первый раз пришла в голову мысль спросить список лиц, навещавших его во время болезни. Список состоял из двух имен: господина Гангерне и госпожи де Мариньон.
III
ПЛАТОНИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ
Маркиз
Луицци был оглушен увиденным, особенно отсутствием в списке других имен. Господин де Марей ни разу не справился о его здоровье, и теперь барон не сомневался, что тот был заодно с госпожой де Мариньон, высокомерно оскорбившей его на Елисейских полях; барон тут же принялся обдумывать способы отплатить. Человек наедине с собой не может избежать злых мыслей, а уж тот, кто находится в сношениях с Дьяволом, и подавно. Господин де Марей скоро должен жениться на девице де Мариньон — нельзя ли увести невесту у него из-под носа? Луицци долго размышлял на эту тему и пришел к выводу, что может осуществить такое похищение, если только сам встанет в ряды претендентов на руку девицы; но несмотря на необходимость в двухгодичный срок найти себе жену, он не испытывал ни малейшего желания связываться с кругом людей, который, как он знал, скрывал столько отвратительных преступлений.
Воображением барон не блистал, и, возможно, он так и остался бы со своими планами злобной мести без всякой надежды на их исполнение, но в этот момент ему доложили о визите господина Гангерне.
— Отличный денек, барон! — заверещал балагур прямо с порога. — Говорят, вы были страшно больны? И что я вижу? Барон розов и свеж, как спелое яблочко!
— Да, я окончательно поправился.
— Прекрасно, прекрасно! Ну-с, что скажете о Париже, друг мой? Какой город, какая блестящая публика, какой гомон на улицах! Поистине, страна богов!
— А также богинь, не правда ли, господин Гангерне?
— Это вы о женщинах? Ах, барон, здешние женщины дьявольски холодны. Где черные блестящие глаза, где призывная поступь наших тулузских девиц!
— Так что же вы делаете в столице?
— Как! — Гангерне выпучил глаза. — Я вам не говорил? Я приехал на свадьбу.
— И вы тоже… — неосторожно проговорился Луицци.
— Вот это да! Вы женитесь? И на ком же?
— О! На самом совершенстве, — соврал барон. — А вы?
— Я не говорил, что женюсь. Я приехал на свадьбу своего сына.
— У вас есть сын? Что-то мне не приходилось слышать до сих пор о госпоже Гангерне.
Балагур расцвел счастливой улыбкой:
— Но не могу же я жениться на женщине при живом муже!
— Ничего себе! — воскликнул Луицци с отвращением. — И что же, ваш отпрыск носит теперь имя, которое ему не принадлежит?
— Уж вы извините меня великодушно, но оно принадлежит ему по праву; он его купил.
— Купил? Но как?
— Не очень дорого. Это такой пройдоха, ну, весь в меня — уверяю вас! Вы знаете пьесу господина Пикара под названием «Найденыш»?{202}
— Да, кажется, не так давно я даже видел ее на сцене.
— Так вот, мой сын решил действовать по ее рецепту. Писаный красавец, он довольно долго играл роль Элевью{203} где-то в провинции. Женщины сходили по нему с ума. Как-то, оставшись без ангажемента, он по дороге в Париж погостил у меня в Тулузе. Славно мы тогда покутили! Едва он уехал, как я получил письмо от старого друга, большого, я вам скажу, зубоскала. Мы познакомились еще при Империи, когда он был в Тулузе вместе с маршалом Сультом{204}. Так вот господин Риго пригласил меня попировать от души в свой замок Тайи, что около Кана{205}, и между прочим, сообщил, что у него на выданье племянница и внучатая племянница с двумя миллионами приданого.
— Два миллиона? — Луицци недоверчиво хмыкнул.
— О, это еще одна презабавная история, — громко захохотал Гангерне. — Дело в том…
— Я вам верю; но давайте не будем смешивать ее с первой.
— Ну хорошо. Так вот, я не мешкая черкнул пару слов сыну, желая, чтобы он принял участие в авантюре. Если мы правильно все разыграем, написал я ему, то ты получишь одну из краль; приготовим же великолепный фарс для моего закадычного дружка Риго! Меня смущало только одно обстоятельство: то, что мой сынок звался коротко — Гюставом, а Риго уж очень хитрый мошенник и к тому же сам вышел из простых, а потому для своих дорогих племянниц наверняка хочет муженька с громким именем.
— Поразительно, — развел руками барон.
— Ба! Чего ж тут удивительного? — возразил Гангерне. — Все хотят выбраться из своего болота, не важно каким образом. Точно так же девицы не очень строгого поведения всегда дают прекрасное воспитание своим дочерям.
— Вы полагаете? — засмеялся Луицци.
Гангерне надул щеки, попыхтел немного и продолжил мелодраматическим тоном:
— Зная мели и подводные камни, не так уж трудно предотвратить крушение другого корабля.
— Возможно; ну так где же ваш отпрыск нашел себе имя?
— А, сейчас… сейчас. Так вот, когда он получил мое письмо, он собирался подписать ангажемент в Опера-Комик{206}. Там подвизался один презабавнейший тип, глава группы клакеров{207}.
— Они есть везде.
— Да, но этот весьма своеобразен. Короче говоря, то был не кто иной, как маркиз де Бридели.
— Маркиз де Бридели, из Тулузы?
— Младший из четырех сыновей того маркиза де Бридели, которого вы имеете в виду. Он учился в семинарии, но с началом революции скинул сутану и, в то время как его отец и три брата вступили в армию Конде{208}, он отважно сражался за республиканцев. Отец и братья погибли, и он стал маркизом Бридели, но не больше того. Храбрый как лев, он получил крест за Аустерлиц{209}, но так и не смог достичь даже капральского чина и остался рядовым, ибо надирался четырнадцать раз в неделю, за исключением разве что дней больших сражений. Уволенный в тысяча восемьсот пятнадцатом году, он стал профессиональным старым солдатом.
