— Это что же за профессия?
— Неужели не знаете? — Гангерне принял воинственную позу ворчуна-ветерана и грозным голосом продекламировал: — «Старый солдат Империи, маршировавший по всем столицам Европы, сто тысяч чертей! Да здравствует Наполеон! Отважный француз, патриот до гроба! Получивший на поле битвы орден и двадцать ранений! Да здравствует император!» С этими словами и послужным списком, более-менее соответствовавшим истине, он в течение двух или трех лет собирал монеты по сто су с изображением императора у всех бонапартистов, офицеров, генералов и т. д., которым он представлялся.
— Забавная профессия.
— И очень известная, не так ли? — усмехнулся Гангерне. — Но вскоре его одолели конкуренты, и тогда он занялся прямо противоположным делом, а именно: ремеслом последнего отпрыска великого, но разоренного рода.
— А это что такое? — поинтересовался Луицци.
Гангерне приподнялся на носках в высокомерной и в то же время изящной позе, лицо его вытянулось и приняло презрительное выражение, и он прогундосил себе в нос:
— «Маркиз де Бридели! Самоотверженный сторонник короля, вроде как вознагражденный этим скромным знаком отличия (в этом случае алая ленточка Почетного легиона{210} превращалась в алую ленточку ордена Святого Людовика{211}), вечно преданный Бурбонам, несмотря на их неблагодарность». Таким манером вполне можно вытянуть у роялистов немало наполеондоров{212} с изображением царственного лика Людовика Восемнадцатого{213}.
— И опять все испортили конкуренты?
— Да нет, подвело слишком частое использование этого метода добывания денег. Наш маркиз работал весьма споро: за три или четыре года он успел выдоить весь Париж. Он мог бы продолжить свое дело в провинции, но уже не мог жить без Парижа; какое-то время он состоял на побегушках у продавцов контрамарок, пока наконец не стал во главе банды клакеров в театре, в который собирался поступить мой сын.
— Ну, наконец-то! — вздохнул Луицци. — Вот мы и добрались! Так что же сделал ваш сорванец?
— Получив мое письмо, он, недолго думая, нашел маркиза, пообещал ему тысячу экю, если де Бридели женится на своей привратнице и признает его своим сыном. Маркиз согласился, и теперь сын господина Эме-Зефирина Гангерне и Мари-Анны Гаргаблу, в девичестве — Либер, является его сиятельством графом Бридели!
— Он красив, ваш сын?
— Элевью, настоящий Элевью.
— И обходителен в манерах?
— Вылитый Элевью, барон.
— Здесь стоит немного пораскинуть мозгами, господин Гангерне.
— Вы так думаете, господин барон?
— Не знаю, не знаю… И когда вы едете к этому своему приятелю, господину…
— Риго? Дней через семь или восемь; нужно время, чтобы приодеть папашу-маркиза. Мы берем его с собой — пусть попьянствует с Риго; он очарует его своими подвигами во славу французского оружия. Мамочка же сошлется на недомогание. Неплохой фарс, не правда ли?
— Забавный, и весьма, — помедлив, согласился Луицци.
Гангерне приподнялся, и барон воскликнул:
— Как, вы уже уходите?
— Время позднее; мне нужно встретиться с Гюставом в ресторане. Мы идем сегодня на «Двух каторжан» в «Порт-Сен-Мартен»{214}. Маркиз снабдил нас билетами.
— Если бы я не был так болен, — сказал Луицци, — то, может быть, присоединился бы к вам. Я много слышал об этой пьесе.
— Говорят, спектакль просто блестящий. Один бывший каторжник, узнав о сокровенных тайнах одного из своих бывших корешей, вынуждает его…
— Выдать за него свою дочь, — быстро продолжил Луицци.
— Нет, ибо действие происходит уже в день свадьбы. Навряд ли можно сделать пьесу из того, что вы мне только что сказали.
— Кто знает, не получится ли что-нибудь поинтереснее, чем пьеса… — продолжил Луицци, поглощенный собственными мыслями о мщении.
— В самом деле, если знаешь чей-либо секрет, то очень просто заставить его идти по нужному тебе пути.
— Верно! — радостно воскликнул Луицци. — Приходите же завтра, поболтаем.
— Тогда до свидания, барон.
— Вы уж извините, прошу вас, господин Гангерне, что не могу сам прийти к вам. Ведь я выхожу из дома пока еще с большой оглядкой.
Гангерне удалился. Как только Луицци остался один, он звякнул колокольчиком; тут же явился Дьявол с толстой папкой под мышкой.
— Ты откуда? — спросил Луицци.
— Я только что подготовил брачный договор; что из него вышло, ты, возможно, когда-нибудь узнаешь…
— Так это мой договор?
— Я же сказал, что не буду вмешиваться в твои дела; разве только рассказать то, что тебе потребуется.
— Ты, конечно, знаешь, зачем я тебя призвал?
— Знаю, — ответил Сатана, — и одобряю. Ты начинаешь понимать наконец, что значит жить на этом свете; хочешь ответить злом на зло.
— Не учи, бес. Я делаю то, что мне хочется.
— Ну-ну, — презрительно ухмыльнулся Дьявол.
— Ах ты, холоп! — вскричал барон.
Дьявол раскатисто захохотал.
Барон гневно встряхнул колокольчиком, и Сатана тут же оборвал свой смех.
— Мне нужна история жизни госпожи де Мариньон.
— Прямо сейчас?
— Немедленно, и без пространных комментариев.
— Может, не стоит этого делать? Ты уверен, что это необходимо? С моей колокольни мир уж очень мал, ты даже не представляешь, что тебе предстоит узнать.
— Опять какие-нибудь ужасы?
— Возможно.
— Преступления?
— Я тебе что, какой-нибудь сочинитель мелодрам?
— Ты, наверное, Аполлон среди господ беллетристов.
— Я царствую над злом, барон. А все нечистые помыслы оставляю людям.
— Однако ты мог бы стать неплохим литератором, ибо у тебя есть самое главное из их качеств — тщеславие.
— Главное мое достоинство — умение творить зло, а все ваши писатели лишь следуют моему примеру; что до оправданий, то они с этим справятся не хуже меня.
— Ты как всегда остроумен, мессир Сатана.
— А ты прекрасно понимаешь, что я не сочиняю пошлых мелодрам.
— Ну, хватит, прошу тебя, — поморщился барон, — начнем же!
— Как скажешь. — И Сатана начал свой рассказ.
IV
Госпожа де Мариньон
— Госпожа де Мариньон — дочь некой госпожи Берю. Чтобы понять дочь, нужно прежде всего узнать мать. Госпожа Берю была замужем за господином Берю, а чтобы понять женщину, не мешает сначала познакомиться с ее мужем. Так вот господин Берю, необычайно талантливый скрипач, играл в Опере. Он не был, однако, профессиональным артистом — в то время искусство еще не стало ремеслом. В 1772 году у музыкантов не всегда находилась мелочь даже на кусок хлеба. Порой господин Берю посмеивался над своей нищетой, частенько она приводила его в ярость; но никогда он не кичился своей бедностью, не корчил из себя несчастную жертву обстоятельств. Искусство, это скрытое божество, которое каждый великий человек лепит в соответствии с собственным разумением, еще не превратилось в религию и не имело своих святых и мучеников. Берю, великий скрипач, долго месил дорожную пыль, бегая по частным урокам; крылатый гений не возносил его над грязью сточных канав, в которой утопали его стоптанные башмаки. Он ходил в потрепанном платье, но не в пышных лохмотьях. Его скрипка была только инструментом и кормилицей, а не божественным гласом, с помощью которого он отдавал толпе свою душу, и не неиссякаемым источником, который давал пищу его вдохновению лучами гармонии, похищенными у хора ангелов.
Парик Берю вечно был взъерошен, но не от исступленных озарений, а только потому, что ближайший цирюльник отказывался как следует им заняться. Берю не стеснялся откровенно признать себя первой скрипкой своего времени, но ответил бы идиотским взглядом тому, кто сказал бы: «Ты обладаешь редким даром — Бог доверил тебе частичку великой тайны! И когда эта частичка поет и плачет на послушных и верных тебе струнах, мужчины цепенеют, а женщины предаются самым сокровенным мечтам, ибо ты можешь пробудить тот вечный отзвук, что пробуждается в нас всякий раз, когда гений, этот небесный глашатай, сосланный на землю, начинает свою чарующую, хотя и непостижимую, речь». Если бы кто-нибудь высказал все это господину Берю, тот не понял бы вовсе, о чем речь. В отличие от сегодняшних молодых артистов, Берю не превращал свой талант метафизического и воображаемого Пилада в реального и скучающего Ореста{215} и не до конца осознавал собственное величие. Когда начинались разговоры о музыке, он становился пылким спорщиком, красноречивым, гневным, резким и безжалостным. Яростный поклонник Глюка, Берю почитал Пиччини за недоумка{216}, бесчестного прохвоста и воришку; в общем, ему не было чуждо сумасбродство, присущее каждому страстному поклоннику музыки. Это был поистине великий музыкант{217}, и наилучшее доказательство, которое я могу привести, — то, что его талант противился успеху так же успешно, как и нищете.
