О женщины! Альберт наливает себе полный стакан коньяку, выпивает его и спрашивает:
— Кто знает такую игру — «Петушок, выходи»? — (Петушок в таких делах, которые выходят за рамки приличия, но по-другому, это не то что мои вульгарные попойки.)
— Лучше поиграем в стрип-покер, — предлагает юнец.
— А что это такое? — спрашивает Ио.
— Играют в покер. Тот, кто проиграл, снимает с себя какую-то часть одежды.
— И так до конца, — говорит Жанна.
— Я не умею играть в карты, — говорит Ио, и это звучит как неодобрение, ведь он хозяин дома, хотя и замаскированный попугаями и подсолнухами. Пробка от шампанского снова летит в потолок и отскакивает прямо в затылок Антуану.
— Боже милостивый, черт побери! — восклицает он. — То есть я хотел сказать: бывает же такое!
Альберт пьет. Хоть и не очень давно это было, но все же, что ни говори, а с тех пор уже годы прошли, это было первое в его жизни шампанское, довольно дорогое, но как было не отметить рождение Клода? Господин декан поднял бокал с пенящимся напитком и произнес тост в честь женщины, которая со славой и нежностью стала краеугольным камнем домашнего очага, — я работал тогда кладовщиком, а Таатье, наша слава и нежность, целыми днями сидела дома и шила на заказ, мы тогда получили свою долю счастья, на горизонте еще не было видно ни облачка.
Шампанское стоило дорого, мы долго пили эту единственную бутылку, и потом целую вечность, несколько лет подряд, я мечтал, заполняя таблицу футбольного прогноза: «В понедельник приду домой, а посыльный внесет следом целый ящик шампанского и поставит на кухне перед изумленной Таатье».
Но за всю свою жизнь я угадал только восемь раз по одиннадцать пунктов и два раза — по двенадцать, и в обоих случаях были еще десятки тысяч болельщиков, тоже отгадавших по двенадцать пунктов.
— Почему Таатье нельзя пить шампанское здесь, вместе с нами? — спрашивает он, и Жанна трогает его за руку. Ее длинные, узкие пальцы — загар на них темнее, чем у него, — гладят его руку, и браслет позвякивает серебряными цепочками. Ему хочется сказать что-нибудь насчет ее выбритых подмышек, но он боится, что она сочтет это неприличным.
— Ты пьян, Альберт? — спрашивает она.
— Нет. — Как будто на этот вопрос кто-нибудь отвечает утвердительно.
— А я уже пьяна.
— Браво! — говорит Ио, который сидит, наклонившись в их сторону, и давно прислушивается к их разговору. Альберт пытается отогнать от себя мысль, что вот так же сидит он в исповедальне — право, момент совершенно неподходящий! — но ведь это именно та самая поза, наиболее удобный наклон корпуса, чтобы слушать шепот и отпускать грехи.
Тилли сидит расставив колени, вряд ли она сама этого не замечает.
— Есть такая игра, — говорит Натали, — но я не знаю, как она называется.
— Что это за игра? — спрашивает Антуан.
— Ио, как называется эта игра, в которую помощник пастора и месье Жан иногда играют с нами — («с нами» прозвучало немного неуверенно, с запинкой), — когда один показывает что-нибудь, а другие должны отгадать, что именно он делает?
— Шарады, — говорит Ио.
— Шарады, — говорит Жанна.
— Но для этого… — Ио окидывает взглядом семейство, взвешивая все «за» и «против».
— Я не знаю такую игру, — говорит Лотта, — у меня вообще с играми плохо получается. Еще в школе не умела.
— Так как же она называется? — переспрашивает Антуан.
Клод включает свой транзистор на полную громкость. Тилли, которая хохочет не переставая с той самой минуты, когда она оказалась в одном белье, разгуливает по комнате, потирая ягодицы, точно желая разгладить на них все морщины. Транзистор вопит — музыка в стиле Клода, амазонки поют по-английски, жалобно вскрикивая, не женщины и не мужчины, а ангелы, слившие голоса в непристойном визгливом хоре, — настоящие конвульсии перед микрофоном, отраженные и умноженные акустическим эхом, с барабанной дробью каблуков и глухими ударами, бьющими по вискам.
— Идем танцевать, — зовет Тилли.
— Танцуют все! — громко провозглашает Антуан.
Тилли идет первая, и каждый вынужден последовать ее примеру, даже строптивая Натали.
— Твист, твист, итс э твист и да-да-да, — верещит Клод, хватает за плечи Ио, механически раскачивает его вправо и влево, тычет кулаком в живот и дергает за руки, точно за рычаги поломанной машины, которую необходимо пустить в ход. Ио цепляется за юношу. Альберт, насколько это возможно, пытается танцевать, повторяя все движения за Жанной, и та пылает огнем, поднимает на три счета колени, размахивает руками, в противоположность Клоду, в стороны, а затем прижимает ладонь к уху. Альберт не уступает им, какая-то мышца или жила, кажется, идет прямо от лодыжки к сердцу и причиняет нестерпимую боль, но он успокаивает себя: эта музыка не может долго продолжаться, когда-то она должна кончиться, ничто ведь не продолжается вечно.
Поскользнувшись, Натали падает и остается сидеть на полу, сотрясаясь от смеха. Затем все звуки стихают. Альберт дрожит. Одна Тилли остается на ногах и пританцовывая наливает все бокалы, которые попадаются ей под руку.
От Натали идет пар. Она расплескивает шампанское, ей помогают подняться на ноги. Все охают, Ио лоснится от пота.
— Привет, братец, — говорит Антуан.
— Клод, — говорит Альберт.
— Да, милый папочка, славный папочка?
— Как приятно слышать это, — говорит Ио.
— Клод, мой мальчик, ты не должен на меня обижаться. — К своему ужасу, Альберт произносит именно эти слова, произносит их легко и нежно.
— Конечно, папочка. — Клод улыбается.
— Налей-ка своему отцу еще стаканчик, — говорит Ио.
— Клод, ты не должен меня позорить, — слышит Альберт собственный голос и ждет, а Клод, сын Таатье, отвечает:
— Я излечился, отец.
— Ох уж этот Клод. — Голос Ио звучит бодро. — Он снова здоров и в полном порядке. Но не будем больше об этом, хорошо?
Альберт без всякого стеснения жмет руку Ио, потом сжимает ладонь Клода, влажную, широкую и чистую.
— Кто знает, в чем разница между святым Николаем[143] и Лумумбой? — Антуан стоит перед ними, широко расставив ноги, и держит свой стакан на уровне правого соска, темно-красного, покрытого волосиками, который приклеился к нейлоновой рубашке.
— Нет, Антуан, только не это, — говорит Лотта.
— Расскажи, Антуан, — настаивает Жанна.
— Разницы нет никакой. У них у обоих, у обоих, вы понимаете?..
Пауза. Транзистор сообщает биржевые новости, уровень воды, Альберт не успевает все уловить, ясно одно, что это не выигрышные номера Колониальной лотереи.
— У обоих черный Пит. — Всеобщее ржание, хихиканье, ухмылки. Дамы обнимаются, мужчины хлопают себя по ляжкам; Ио хохочет громче всех под бдительным оком семейства.
Скверно все это. Альберт знает себя и свои симптомы, он уже готовится к безмерной кручине, которая скоро охватит его, он пьет за них, за свое семейство, желает всем Хейленам крепкого здоровья, он пока еще с ними, о, не подумайте, что он уже отсутствует или не радуется вместе со всеми.
— Клод, иди сюда, — говорит Альберт, — посиди немножко со мной.
Лотта
Лотта кивает в ответ на слова мужа, хотя и не может уследить, о чем он рассуждает. Она пьет и приговаривает:
— Чтобы рот прополоскать. — Ее только что вырвало в рододендронах, и сейчас она вся внутри кислая, как зеленое яблоко. Нельзя было мешать разное вино, заметил Ио, то, что рождено хлебным злаком, нельзя мешать с тем, что рождено виноградной гроздью, а когда она ринулась в сад, он помог ей быстро повязать фартук, потому что соседка…
Она жалеет, что не надела сегодня утром свой гигиенический пояс с синтетическими кружевами, это из-за Антуана, вечно он спешит, вечно хочет прибыть вовремя, хотя другие так прямо…
Другие чужим никогда не помогают. Антуан же всегда тут как тут. И он никогда не исправится, ведь ему уже сорок шесть.
От этого свежего загородного воздуха она совсем опьянела. Ну, и вино, конечно, сделало свое дело тоже. И все-таки больше виноват воздух, этот запах навозных куч, леса, домашнего скота и прочего. Если бы я почаще выезжала за город на свежий воздух и если бы каждый раз он творил со мной то, что сегодня, да-а, я бы в конце концов просто перестала себя уважать. И что тогда? К счастью, Антуан пока ничего не заметил. Другое дело Жанна, она-то меня насквозь видит. Лотта никак не возьмет в толк, что Антуан хочет сказать этими играми, он все объясняет на каких-то странных примерах. «Когда начнется игра, я разберусь что к чему», — говорит Лотта.
(Фермеры, что сидят взаперти всю холодную зиму в своих кухнях, где пахнет пахтой и пойлом для скотины, фермеры, старые и молодые, живущие среди засаженных репой полей с белыми пятнами наледи, видят, как она гуляет по припудренным снегом пастбищам, и фермеры, что возвращаются из церкви — с лиловыми щеками, в накрахмаленных рубахах и черных, будто лакированных, костюмах, — видят, как она вышагивает, добрая телом — как раз то, что им нравится в женщине, — на высоких каблуках, в узкой юбке, плотно облегающей темно-синий корсет из эластичного вирена, словно приклеенного к ее каучуковой коже, и в их мужичьих башках крутятся ее светло-сиреневые чулки без шва, из ноздрей у них валит пар, а гульфики из черной фланели чуть не лопаются от натуги, они перелаиваются друг с другом.)
