Наконец она уступает глупой выдумке своего глупого Антуана и предстает в гостиной перед напряженными взорами семейства, в тишине, которая бывает в большой церкви, с зачесанными наискось волосами и усами-гвоздиками, нарисованными под носом синими чернилами. Она словно автомат поднимает и опускает правую руку, вытянув ладонь, на которой, тоже синими чернилами, намалевана свастика, и, стоя навытяжку, издает какие-то гортанные звуки (хотя в этой игре не полагается говорить, но это и не похоже на человеческую речь), а затем повторяет все сначала. Антуан затолкал себе за щеки несколько взятых у нее бумажных платков, нахлобучил шляпу до самых бровей, выпятил живот, в уголке его рта торчит сигара, и, разведя средний и указательный пальцы в виде латинского «ѵ», он показывает их во все стороны: «виктория» — победа!
— А-а-а, — выдыхают члены семейства.
— Тсс, — шипит Натали.
— Подождите, когда кончится, — говорит Тилли.
Антуан толкает Лотту животом в бок и раздвинутыми пальцами бьет ее по голове, Лотта падает, а он ставит ей ногу на живот.
— Зиг хайль! — говорит Ио.
— Это же Гитлер! — восклицает Тилли.
— И Черчилль! — кричит Альберт.
Все находят, что у них получилось очень здорово, и поздравляют Лотту, она снова может смотреть им в глаза, она снова достойный член семейства Хейлен.
— Я сразу узнал его по голове, — говорит Альберт, — точь — в-точь бульдог.
Лотта в изнеможении опускается на диван; она видит сейчас себя глазами молчаливой Жанны. Смертельно усталый Гитлер освобождает от заколок свои волосы (прическа стоила двести пятьдесят франков!) и вливает в желудок холодную, горящую влагу.
— Очень, очень остроумно, — говорит Ио. В комнате пахнет скотным двором, вином, маринадом, а от Клода, как всегда, несет лекарствами. Можно заметить, как, сидя в кругу оживленно болтающего семейства, Ио все больше попадает в сети Хейленов, все охотней отвечает на их жалобы и все меньше понимает, о чем говорит сам. Или все-таки понимает?
Антуан:
— Как ни крути, а вы все ж таки много власти себе забрали.
Ио:
— Власть, власть — это только так говорится.
Антуан:
— Почти пятнадцать миллиардов капитала, с такой суммой можно развернуться.
Ио:
— Пятнадцать миллиардов, а кто их считал?
Антуан:
— И что же, все эти миллиарды так уж вам нужны?
Ио:
— Но я-то с них ничего не имею.
Жанна:
— Правда?
Ио:
— Правда.
Клод:
— Правда, тетя Жанна, ведь есть же определенный порядок расходования.
Ио (с благодарностью в сторону Клода, у которого две души в одном теле, а потом обращаясь к другим, сердито, почти гневно):
— Да, определенный порядок расходования. И я подчиняюсь этому порядку. Ибо мы должны воспитывать в себе безразличие ко всем рукотворным вещам. Это закон нашей жизни. Болезни мы желаем не больше, нежели здоровья, богатства не прежде бедности, нам одинаково безразлично, ждет нас почет или презрение, короткая или долгая жизнь.
Несколько минут Хейлены сидят молча, переваривая этот выпад, и тут, к счастью, появляются двое, придумавшие наконец нечто новенькое, Альберт, весь пепельно-серый, посыпанный тальком, идет ссутулясь и дрожа всем телом, его многочисленные морщины кто-то (наверное, Тилли) прочертил черной краской. Альберт едва переставляет ноги, шлюха Тилли, поддерживая, ведет его к столу, на который он бессильно рухнул бы, если бы она не подхватила его.
— Ням-ням-ням! — произносит он, растягивая губы щелью, и, к ужасу и восхищению Лотты (она прищуривает глаза, стараясь ничего не упустить), ловкие скрюченные пальцы Альберта цепляют бюстгальтер Тилли, та обеими руками стискивает груди, он кусает ее в сосок, прямо через глянцевитый сатин.
— Браво, — говорит Ио, а Жанна:
— Я не знаю, что это такое.
Клод горячо, почти заикаясь:
— Это фильм про…
— Не угадал, — торжествующе смеется Альберт.
— «Душители из Бомбея».
— Нет! — Альберт кладет на лопатки своего самоуверенного сынка.
— Ни за что не угадаете, — смеется Тилли.
Лотта пытается вспомнить, это что-то очень знакомое, что-то из жизни семейства Хейлен.
— А ты, Натали?
Натали сверкает очами — сторожевая собака, которая никак не может освободиться от цепи.
— Разлей-ка нашу бутылочку! — восклицает Альберт. Он трясет головой, скребет ее обеими руками, пыльное серое облако оседает на стол, на диван, пирог и бокалы. Потом они объясняют присутствующим, что это Маммелоккер — «сосунок», символ города Гента, старец, которого на пороге смерти спасла своим молоком юная женщина.
— Меня, однако, удивляет, — говорит Ио, — почему эта молодая женщина не сняла при этом свой лифчик.
— Но это же неприлично, — ворчит Натали.
Гости устали, Лотта замечает, что их жесты становятся вялыми, слова они выговаривают с трудом и выражения употребляют все более плоские, она видит, как Клод делает знак Жанне и та, слепая и глухая, идет за ним следом.
— Не пропадайте надолго, — говорит Лотта.
— Да, — говорит Натали, — уже поздно.
— Не волнуйся за них, — злорадно вставляет Антуан.
Это Тилли виновата со своими титьками, и Антуан со своими бесконечными грязными намеками, да и Ио тоже хорош, промолчал и допустил все это — о чем Лотта втайне мечтает и что она видит теперь, когда в комнату возвращаются те двое.
Клод стоит, широко расставив ноги, у его ног на полу (на таких картинах один стоит, а другая лежит, один поражает, а другая терпит, один извивается, а другая неподвижна) лежит Жанна, подогнув колени, сомкнув руки — с удивительно белой шеей, выглядывающей из-под волны волос, с закрытыми глазами, она мертва или ее еще нет.
Альберт разгоряченный кричит:
— Клод!
Ио останавливает его:
— Не трогай их, оставь!
Клод лихорадочно, в оболочке насилия и тишины, продолжает делать то, что все время мерещится Лотте и против чего не в силах сопротивляться Ио, из-за чего лает Натали:
— Прекрати, грязный мальчишка!
Ио говорит:
— Успокойся, Натали.
Клод, не доставая двух сантиметров до своей одежды, ни разу не коснувшись своей одежды, монотонно двигает ладонями и внезапно, рывком, замирает, обозначая этот момент резким движением вперед, к лицам присутствующих.
Жанна, чувствуя, что это конец (его конец, ее начало), будто она следила за ним широко раскрытыми глазами, открывает сжатое ладонями лицо и, вытянув руки, щупает воздух, покачивает грудью и плечами.
Она поднимает бедро, колено, извивается всем телом, она дрожит и делает волнообразные движения плечами, сгибает руки в запястьях, перебирает пальцами.
— Свиньи, — возмущается Натали, — я хоть и пьяна, но вы зашли уж слишком далеко под моим кровом.
— Да успокойтесь же, юфрау, — говорит Ио, потом добавляет: — Натали.
— Это же игра, — неслышно говорит Лотта. Но это не игра.
Альберт потихоньку долго чертыхается.
Тилли, с пылающими щеками, подмигивает Лотте, как женщина женщине, сообщнице в таких делах, когда мужчина, этот зверь, поднимает голову.
— Да, — говорит Лотта.
Жанна поворачивается к ней. Сейчас она расслабленная и гибкая, помолодела на десять лет.
— Что это такое? Ты угадала?
— Мне все равно, что бы там ни было, — кричит Натали, — но это неприлично.
— Не надо, — говорит Ио, — у них и в мыслях не было ничего дурного. — Он протягивает ей бокал, а она жалуется, оттаивает:
— Правда?
— Что бы это могло значить? Ты угадала, Натали? — Ио обхаживает ее, унимает, помогает прийти в себя, побуждает ее спросить с улыбкой:
— А ты угадал?
— Нет, — говорит он.
— Это что-то такое, — объясняет Альберт, — что регулярно разыгрывают в «Гавайях». — И все хихикают, ну и шутник же этот Альберт! Один Клод не смеется. Его блуждающий, ищущий взгляд цепляется за Лотту. Бертаатье сразу подметила, что у него не в порядке щитовидная железа, но Лотта уверена, что одной больной щитовидки мало, чтобы так выбить парня из колеи, он совсем свихнулся.
— Рождение Афродиты, — такое объяснение дает Жанна.
— Кого?
— Афродиты. Мы заслужили бутылку…
— А кто это такая? — интересуется Тилли (и Лотте интересно тоже).
Пока распивается выигранная бутылка, Клод растолковывает, что и как, но Лотта ничего не понимает в этом чуждом ей мире, который от нее так далек, в мире киноартистов, фокусников, богов, длинноволосых бородатых чужаков, с которыми иногда общается Клод, что дает ему право презирать их всех, и в особенности Лотту, да нет, не презирать, а просто не замечать.
Из семени, извергнутого Посейдоном, родилась богиня Жанна Афродита Хейлен, богиня с желтыми кошачьими глазами, в которых нет и намека на грехи, сожаления, муки совести, терзающие семейство Хейлен, на чувство стыда, охватывающее Антуана по вечерам, когда он с Лоттой наедине сидит, скованный своим вожделением, как цепью. А колыхание Жанны, оказывается, символизировало морскую стихию.
