поедет с нами. Послезавтра воскресенье, завтра, значит, суббота, мало уроков. — И улыбнулся. В первый раз за все утро улыбнулся.
Солбон подскочил, завизжал, заплясал, подбежал к родителям, к деду.
Дулмажап деловито сказала:
— Не забудьте теплую одежду, одеяло, да под себя положите толстую кошму.
Сказала и ушла на кухню, как будто ей заранее все было ясно.
* * *
— Ой, соколик мой! — шепчет дед внуку. — Лес-то, поди, уже зеленеет. Вот и поглядим. А? Полюбуемся и пташек послушаем, утешим себя. Жаль, нет у тебя ружья. Вот подстрелил бы утку на Белом озере. Терпи, терпи — будет ружье, купит отец. Пойдешь шмыгнуть по лесу, как этот… шустренький горностай: шмыг-шмыг. Видел, головку как делает? Злючка такой, о! Высматривает, значит, добычу. И ты, Солбошка, так будешь. Маленький такой, шастать будешь по камышам, ноги бить, хорониться по озерам-болотам.
— Деда, а, деда, пропой, как глухарь, — просит внучек, поудобнее устраиваясь возле его лежанки.
— А глухарь вот как поет: «тэке-тэке-тэке». Потом чуть помолчит и пойдет: «тэ-тэтэ-тэтэ». Понял? Ох-хо-хо! Что-то душновато, а?
— Тетерь тоже так поет?
— Ох-хо! Тетерь-то? Э… Быстро-быстро гуркает: «гурррр, гурр, гурр».
— Утки как?
— Э, внучек, стыдно! Не слыхал, как крякают? «Кря-кря-кря». Это крякушки.
— Что ты, деда, конечно, слыхал. Люблю, как ты сам крякаешь. А кряквы еще и свистят, правда?
— Вот ты как! То не кряквы-крякушки, то, внучек, чирушки, нырочки — всякая мелочь. То-то и свистят, то-то и тенькают.
— А гураны правда ревут, а, дедушка?
— Как ревут! «Бау-бау! — вот как рявкают по ночам, если близко чужой. Ишь как! Если подойдет мальчик такой, близко подойдет. «Бау! Бау-бау!» — так скажут чужому с ружьем. Понял? Услышишь, когда станешь охотником, — с присвистом и натугой говорил Цыдып и все гладил, гладил внука. — Понял?
— Ой как понял, дедушка!
— Тогда, Солбошка, пора нам спать. Давай спать, Наговорился с тобой, устал. Дышать нечем. Ох!
— Завтра правда поедем, дедушка? Рано поедем?
— Надо бы пораньше. Как придешь из школы, так сразу и поедем… Кости мои пока что не ноют, день, значит, будет хороший, светлый. Ох-хо-хо!
В это время слышится недовольный голос Дулмажап:
— Солбо-он! Спать, Солбон, надо!
* * *
Выехали перед полднем, когда Солбон прибежал из школы. День был теплый, погожий — в самый раз для дальней лесной прогулки. Небо светло-голубое, без единого облачка.
Долго ехали по степи, по проселочной дороге. Потом повернули на зимнюю дорогу, что обходит Белое озеро с юго-востока. Зимой, по санному пути, колхозники возят этой дорогой сено, дрова. Сейчас дорога еле заметна. Только жухлая прошлогодняя трава чуть примята да под ногами лошади размеренно чавкает сырая земля. Иногда телегу легонько тряхнет на размякшей кочке. А в изумрудно-чистом воздухе, в голубой вышине, смотри-ка, уже заливаются жаворонки.
Дед, укутанный в теплый овчинный тулуп, тихо покачивается на телеге, молчит. Нет, он не дремлет. Расстался с обычной своей дремотой и сейчас дышит не надышится свежим весенним воздухом. Ой, как хочется вновь почувствовать далекую свою молодость! Сморщив бледное, бескровное лицо, он слушает серебряную птичью трель. Иногда нетерпеливо приподнимается и всматривается в опушку леса, что все ближе и ближе надвигается черной стеной.
Он родной, этот лес, давно ему близкий. А встречает сегодня по-новому, кланяется под ветром совсем не так, как раньше. Будто не «здравствуй» говорит, а удивляется. Спрашивает: «Ты что, старый, или соскучился?»
Вот и большое озеро. Белое. Уткнулось южным краем в пологий лесистый берег. Еще не весь зимний панцирь скинуло с себя. Лед синей гладью лежит на середине. Только у берегов широкими прогалами блестит вода. Чернеют на ней редкие табунки уток. Цыдып завороженными глазами глядит на родное озеро. Давно с ним расстался, давным-давно. И вот встретился вновь, слушает веселый шум быстрых крыльев и громкое кряканье. Рядом с ним нетерпеливо ерзает Солбон, показывая рукой то на косяки уток, мирно сидящих на воде, то на одиноко летящего селезня, и тормошит деда и отца:
— Сколько здесь уток, дедушка! Сходим посмотрим?
— Нельзя, сынок! Надо еще доехать до Хонгой-Кула, найти удобное место, построить шалаш, собрать дров, разжечь костер, чтобы деду было тепло, — задумчиво и тихо отвечает отец под мерный скрип колес, — а уж после, может, я схожу.
Солбон, надув пухленькие щеки, обиженно замолкает.
Отец говорит:
— С одним ружьем Двоим охотиться как-то несподручно. Да и огонь кто-то должен поддерживать.
Почему-то не захотелось ему вслух напоминать, что один непременно должен находиться возле дедушки: старик, чего доброго, обидится.
Цыдып хорошо понимал, куда клонит Сэнгэ. Из глубины воротника раздался его тихий, дребезжащий голос:
— Однако ты, сынок, боишься меня одного, что ли, оставить, чтобы я, значит, не убежал? Ха-ха-ха. Подумай: почто мне убегать от вас? Разве вы надоели? Почто станете меня караулить? Неужели преступник? Хе-хе… Идите себе вдвоем, бродите сколько душе угодно. — Старик замолчал, как бы ожидая возражений, отдышался и снова заговорил: — Буду посиживать у костра, подбрасывать в огонь дрова, греть руки и ноги. Буду слушать птичьи песни, тешить душу лесным шумом. Буду говорить со старой своей знакомой — тайгой.
Солбон в душе очень обрадовался дедову решению, но ничего не осмелился высказать вслух. И отец тоже молчал.
Так, в молчании, они обогнули озеро и, поднявшись на высокий бугор, углубились в лес. Вскоре, спускаясь в узкую длинную падь, увидели речушку Хонгой-Кул. Она то уходила под тень деревьев, то выбегала на солнышко. Падь с трех сторон окружал сосновый лес. Только у места впадения речушки в Белое озеро деревьев было меньше, там как бы просвет был. Тут, в этой пади, колхозники летом косят траву.
Путники, быстро достигнув речки, поехали вверх по берегу, высматривая место для табора. Тут-то и случилось, что старый Цыдып, страшно выкатывая глаза, надтреснуто-хриплым голосом закричал на Сэнгэ:
— Стой! Куда прешь, слепыш? Или не видишь?!
