противодействовать им, а остался только жалкий Гюрджи Ори — в растрепанной одежде, бедный король поденных рабочих, водоносов, вдов и сирот, которые еще оставались в цитадели Киореса, как осажденное войско, которое исчерпало весь хлеб и последнюю каплю воды, и только еще несколько солдат продолжают стрелять, заглушая своим криком вопли умирающих в крепости.
Горис победил. И хотя старый спор продолжался, но это было отчаянное сопротивление осажденных, а не война между равными. Бывало, что киоресские мальчики, купаясь в реке, сталкивались с «едоками булок», даже били их, камнями гнали их в город, но это была детская игра, как уже было игрой и то, что киоресские пьяные богомольцы с насмешкой и неистовым шумом и гамом гнали из Зеленой церкви Кизикова Исаака с семейством, керосинщика Георгия, Ефрата Ерема, братьев Авагимовых и даже Чагарига Мугрова, грудь которого была украшена медалями.
Киорес умирал, как умирал последний дуб в Хурупском ущелье… Каждый год одна ветвь засыхала, дожди обнажали землю, и из-под земли постепенно высовывались бесформенные скалы — горбатые и ужасные.
Глядя на последний дуб, никто бы не сказал, что когда-то Шхари Тахт, где стоял город, и соседние с Тахтом ущелья были покрыты густым лесом, от которого остался только один дуб в Хурупском ущелье. Также никто не сказал бы, что когда-то Киорес, его цитадель Шен со своими кварталами напоминали шумный улей и там, где одиноко журчит родник Катрини, было огромное село в пещерах, под скалами… Что мост Сал, от которого осталась только одна арка, был мостом народов, мостом караванов, и бесчисленные толпы проходили по нему, как потом проходили по царской дороге.
Постепенно пустел Киорес. Погружалась в бездну порода земледельцев. Кто умирал, не поднимая камня, который упал со стены старого дома, кто продавал последнего теленка для уплаты долга, или поступал в рабство к какому-нибудь купцу, или очертя голову уезжал — до Бухары, и еще дальше забирался рожденный в пещере киоресец. Так «пришельцы» выживали коренных жителей в чужие страны, и напрасно Гюрджи Ори грозил, что когда-нибудь они вернутся из плена и поодиночке повесят на деревьях палтона-воров.
Эта угроза доставляла купцам лишь одно удовольствие, и иногда Бадирин Чанта Рех Галуст, хозяин мануфактурного магазина, предлагал Гюрджи Ори бутылку водки, если он встанет перед магазином и споет «Хвалу Горису» — песню, которую сложил Ниазанц Андри и в которой высмеивались горисские купцы и чиновники: кто за жадность, кто за отказ платить долг, кто за взяточничество, а кто за семейные дрязги…
Оставалось только несколько киоресцев, которые верили, что придет конец и Горису, но каков будет этот конец — они не знали. Только Ата-апер, почтенный старец, как видение описывал то время, когда на месте базара он или другой киоресец будет пахать, выше дома пристава Василия опять будут покосы и Зеленый родник, исток которого остался под Белой тюрьмой, опять обильно потечет.
Так говорил Ата-апер, протяжно и нараспев, как нараспев говорили старые киоресцы. Но кто должен был открыть исток Зеленого родника и как должны были открыть, Ата-апер не говорил, а только рассказывал о тех днях, когда сам он был мальчиком-подпаском и пас быков там, где теперь Белая тюрьма… Рассказывал о месте Сал и о пропавших дорогах, и случалось, что кто-нибудь, слушая его, забывал о повседневных заботах.
Но Киорес тем не менее умирал. С одной стороны река размывала прибрежные сады, иногда обваливались скалы, засыпая небольшие нивы на склонах, земля уходила из рук земледельца, — и это было неизбежно, как смерть, как закат солнца… Но больше всего его подтачивал Горис — город купцов и начальства, возле которого Киорес был как горсть снега возле костра.
Однажды в Киоресе случилось такое событие, после которого даже Гюрджи Ори не показывался на городской площади, — и такой страх напал на Киорес, как если б вдруг обрушилась Ластская скала.
Человек, по имени Хачи, коренной киоресец, которого называли Цмаки Хачи, — потому что он круглый год бродил в лесах и диких ущельях, и так много он в одиночестве бродил, что говорили, будто Цмаки Хачи не умеет говорить, а рычит, как зверь, — нес связку шкур лисиц, куниц и гиен в магазин Мирумовых. В очень давние времена Цмаки Хачи взял у них в долг десять рублей. И с тех пор дважды в год, весною и поздней осенью, Цмаки Хачи приносил им две связки шкур.
— Его шея натрется, а ярмо Мирумовых не обобьется, — жалели киоресцы, у каждого из которых было свое ярмо, своя натертая шея.
Цмаки Хачи думал, что на этот раз он освободится от долга, потому что среди шкур были две редко встречающиеся серебристые лисицы. В магазине Мирумовых ему сказали, что за ним еще остается долг сорок четыре рубля и три двугривенных.
— Три двугривенных мы скинем в твою пользу. — И Мирумов Кюки, которого звали Слепой волк, положил счета на место.
Говорят, Цмаки Хачи взревел, как если бы на него посыпался огонь. И он бежал без оглядки…
Три дня его искали. Искали товарищи-охотники, искали пастухи, пасшие быков, когда наконец один подпасок сообщил, что под скалой Лачин виден труп. С верху скалы узнали труп Цмаки Хачи. Ущелье было такое глубокое и неприступное, что не было возможности спуститься ни по веревке, ни каким-нибудь другим способом. И сверху насыпали землю на труп.
В эти дни мельник рассказывал, что сам он ночью слышал неистовый крик со стороны скалы Лачин.
— Пропади ты пропадом, Горис, — слышал мельник.
После этого случая Гюрджи Ори больше не показывался на городской площади, и такой страх объял Киорес, как если бы вдруг обрушилась Ластская скала.
3
Сердцевину города Гориса, так сказать, суть, составляли купцы и должностные лица, лавочники и начальство, как их называл Ата-апер. Это была целая армия, которая свои каменные казармы построила в долине реки и с Шхари Тахта бомбардировала глухие селения, находящиеся в глубине лесов, на склоне высоких гор и в таких ущельях, жители которых говорили так:
— Дорога в наше село — порядочная дорога… Даже навьюченный осел может пройти.
Горис был центром, административным, военным и хозяйственным центром обширного уезда, самого обширного в Закавказье, который простирался от южных гор Севанского озера до Аракса. В этой перерезанной горными цепями и глубокими ущельями стране живут разноплеменные и разных исповеданий народы, оседлые и кочевые, пастушеские и земледельческие, и такой народ, который не был ни земледельческим, ни пастушеским, а жил в лесах, и никто о них ничего точно не знал, и даже говорили, что они особый народ —
