— Никогда больше я не сделаю этого, — говорит он. — И да поможет мне патер Дамиан[147], мученик Молуккских островов.
Он возвращается к дому Ио через садовую калитку. В ночной тишине доносятся сообщения по радио для моряков, рядом слышно чье-то дыхание. Возле грота Бернадетты, на бетонной скамье с вкрапленными в бетон устричными ракушками спиной к дому сидит Джакомо. Он не спит, широко раскрытыми глазами смотрит на Клода, выступившего из тени.
— А, вот и ты, — говорит Джакомо. — Тебя всюду искали, даже на улице.
Клод садится рядом, зажав руки между колен, откуда уже испарилось все тепло.
— Тебе-то хорошо, — говорит Джакомо. — Никакой ответственности, никаких решений. Делай себе глупости и не думай ни о чем. Эх, мальчик, мальчик.
— Нет, — говорит Клод, и Джакомо вздрагивает от этого дружелюбного, почти интимного тона.
Он подносит руку ко рту Клода.
— С такими зубами ты можешь превращать людей в бешеных собак. — И добавляет, не сводя с Клода усталых, преданных глаз: — Если, конечно, захочешь.
Клод шевелит клыками.
— Эта штука грязная, — говорит Джакомо, — кто знает, сколько людей цапали ее.
Клод смеется, каучуковая челюсть ползет вверх, он вынимает ее изо рта и швыряет за грот.
— Тебе она больше не понадобится?
— Нет, — говорит Клод. — А ты смотри не схвати воспаление легких от такого тумана.
— Ну и пусть. — Со стороны дома слышится вибрирующий женский голос, поющий под аккомпанемент электрооргана, весь садик заполняет это пение. — Его собственная куртка, — говорит Джакомо. — Как может женщина поступать так со своим собственным мужем?
— Она тебя еще помучит.
Джакомо недоверчиво улыбается.
— Я тоже так думаю.
— Пока вконец не окосеешь, — говорит Клод.
— Скажи мне, а за что, Клод?
— Наверно, она и сама не знает. Ты ее слишком избаловал. — (Я снова среди людей, снова буду приставать, подстрекать, обижать, надоедать.)
— А почему твой отец меня изводит?
— Потому что…
— Я что, покрыт паршой? Или… чернокожий? Мучают только за то, что я итальянец?
— Ты довольно въедливый тип, — говорит Клод.
— Я? А разве она этого не знала, когда выходила за меня?
— Тебе здесь никто не доверяет. Люди не знают, что ты собой представляешь. Ни рыба ни мясо, вот что они о тебе думают, одним словом, ты ненадежный человек.
— Я-то? А в таком случае кто же вы все такие? Никто из вас даже не моется как следует. Все вы, бельгийцы… — Джакомо глубоко втягивает голову в покатые узкие круглые плечи. Из дома диктор громко сообщает, что передавали программу «Канцониссима». «А теперь мы продолжаем… будет исполнено…»
— Я сразу же узнал эту куртку. Какой стыд, какой позор! Она совсем не соображает, что делает.
— Тетя Жанна чертовски хорошо соображает, что делает.
— Ты прав. Это скандал. Заставить твоего отца специально надеть эту куртку, чтобы показать: видишь, мой любовник все еще тут, Схевернелс вовсе не умер. И это после всего, что он успел натворить.
— Тихо, нас могут услышать.
— Он начал приударять за ней, когда она еще жизни не нюхала. А когда она из-за него удрала из дому, ты знаешь, что сделал этот подонок? Снял квартиру и стал жить с ней. А когда она удрала от него, что он тогда сделал, этот распрекрасный Схевернелс, кумир ее души? Начал подбрасывать всякую вонючую дрянь в почтовый ящик пансиона, где она поселилась. Будил ее по ночам телефонными звонками. Распускал про нее грязные сплетни. Да, тебе об этом уже можно знать, ты ведь взрослый парень. А на меня она хоть раз могла пожаловаться, обидел я ее хоть раз чем-нибудь?
— Жмот ты порядочный, вот что, — говорит Клод.
— Я? — отвечает Джакомо. — Может быть, — помолчав, неуверенно произносит он.
Клод прижимается холодным влажным животом к ледяным кулакам. Оборотень закован в цепи, Дракула насытился.
— Может быть, — говорит Джакомо. — Но и он не лучше.
И хотя Джакомо даже не повернулся в сторону дома и ничего не объяснил, Клод понял: «он» — это Ио. Всюду и всегда — Ио. Насчет Ио просто невозможно сказать ничего такого, с чем нельзя было бы тотчас же не согласиться. Да, он скуп. Но и покутить любит. Взять хотя бы его вина, напитки, специальное кресло для послеобеденного отдыха, для которого сгодилось бы и обыкновенное кресло. Что же еще можно сказать насчет Ио? По-свойски радушен и в то же время чуждается людей, живет затворником. Нет ни одного хорошего качества и ни одного порока, которого он не проявил бы за долгие годы жизни с Натали. Клоду трудно определить, что еще он думает насчет Ио, да он и не хочет больше думать об этом.
— Идем, — говорит он.
— Я подожду здесь, пока ей не надоест капризничать.
— Тебе придется долго ждать.
— Буду ждать сколько надо.
— Но откуда ей знать…
— Она прекрасно знает, что я сижу здесь и жду ее, — говорит Джакомо уныло, как бы против желания.
— Мудак, — говорит Клод.
Они сидят молча.
— Что вы ели за обедом? — спрашивает Джакомо.
— Баранью ногу с цветной капустой под белым соусом.
— Баранину в такую погоду есть вредно, — говорит Джакомо. — Бельгийцы очень долго не стригут овец. Овцы мучаются, в шерсти у них заводятся насекомые, шерсть налезает на глаза, сотни паразитов сосут у них кровь.
— Им все равно на бойню, — говорит Клод.
— Как хочется чашечку кофе, — вздыхает Джакомо. — Без кофеина. В ее сумочке лежит пачка моего кофе.
— Давай.
— Тебе легко, Клод. Валять дурака и ни о чем не думать. Ты не знаешь, что такое любить, даже вопреки здравому смыслу.
— Ты прав, — отвечает Клод. — Это занятие для тебя.
— Ты за меня не волнуйся, — вскипает Джакомо.
Клод наклоняется к нему, кладет руку на опущенное круглое плечо сидящего рядом человека.
— Прости меня, — говорит он.
Джакомо делает вид, что не слышит.
— Мы с тобой просто смешны. — Клод судорожно хватает ртом воздух, на него вдруг нападает неукротимая зевота. — Ну идем же, идем.
Джакомо качает головой, и Клод оставляет его, он больше не принадлежит этому мучнистому миру, в котором так долго скитался, этому подернутому пушком мирку со слезами обиды и приключениями Виннету, которые ему читала мама, со смехом на улице, молочной кашей, со щекотным прикосновением лижущего кошачьего язычка, с жалобными домогательствами материнской ласки. Я стал старше, я больше не с ними, перестал быть одним из них. Куда же теперь деваться?
Джакомо, поникнув, ждет выстрела в затылок.
Ошеломленный гамом и хаосом в гостиной, Клод обнаруживает, что там полным ходом идет новая игра. Ио разлегся посреди комнаты, изображая эпилептика. Дядя Антуан посадил к себе на колени Тилли, и они пытаются выпить вдвоем из одного бокала. Тети Лотты нигде не видно, отец сидит на корточках перед телевизором, а тетя Жанна слоняется по комнате, обернув бедра шотландским пледом, который она скрепила брошью. Она бродит с закрытыми глазами, подходит к лежащему Ио и ставит ему на плечо высокий тонкий каблучок. Тетя Натали спит, приплюснув ухо к полным рыхлым рукам.
— Клод, бродяга, — говорит отец, — иди-ка сюда. — И он машет ему рукой, будто на вокзале.
Тетя Жанна, глаза по-прежнему зажмурены, шарит перед собой руками, натыкается на Клода, хватает его за ухо так, что чуть не отрывает, и визжит.
— Не подглядывать! — кричит снизу Ио, подмигивает лукаво, точно озорной мальчишка.
— Его ухо! Его ухо! — кричит тетя Жанна, ощупывает мягкую, сочного цвета мочку и говорит: — Мне нельзя смотреть, но ты берегись, мальчик!
— Клод! — Отец, выругавшись, указывает ему место рядом с собой на полу.
— Берт, не распускайся, — говорит Натали сквозь сон.
Неслышно появляется тетя Лотта, она зевает и тянет за рукав Антуана.
— Идем, мужичок, уже поздно.
— Лотта, не порть нам игру, — говорит слепая Жанна и, будто ни о чем не догадываясь, останавливается над лицом Ио. Тот спрашивает:
— Еще ничего не нашла?
— Нет. — Она поворачивается вокруг себя, на этот раз каблук находит его руку, и она, помедлив, с силой надавливает каблуком на тыльную сторону ладони. Она широко растягивает губы, показывая ровные белые зубы, как будто это ей причиняют боль. Клод опускается на пол возле отца, который мелет какую-то чепуху, показывает ему черное нейлоновое облачко с кружевной оторочкой и прикладывает к губам палец.
— Тсс, — шипит он, как десять рассерженных котов.
— А ты все молча сносишь, — говорит Клод лежащему на полу человеку.
— Я ослеп от солнечного удара, — говорит Ио, лицо искажено гримасой боли, другой, свободной рукой он крепко хватает Жанну за щиколотку.
— А вот и его солнце, — поясняет Тилли.
— Впервые слышу, чтобы это так называлось, — удивленно говорит дядя Антуан. Тетя Лотта стоит рядом и гладит против шерсти голову Тилли.
