Запели петухи. Заиграли на небе зарницы, и легкий синеватый туман заклубился над спящим прудом и камышами. Сходил на то место, где произошла катастрофа, посмотрел на опрокинутый ботник, на то место, где стояла мокрая русалка… Что это такое?.. На траве? Поднял, осмотрел:
— Должно быть, подвязка…
Голубенькая резиновая ленточка с ушком и пряжечкой… Несомненно!.. Мокрая… Вытер носовым платком, оглянулся вокруг и спрятал подвязку в карман. Зачем?.. Не знаю. Инстинктивно. Надо отдать… Хотя и знал, что теперь не время лезть с подвязкой, но все-таки пошел к светящемуся окну. Подвязка была отличным самооправданием во всех дальнейших полусознательных действиях моих… Приближаюсь к окну… Даже не занавесилась! Стоит на постели, на коленях, с распущенными волосами, и молится Богу!.. Совсем детка: беленькая, тоненькая, беспомощная, словно ребенок лет пяти после ванны!.. Однако это подлость — подсматривать в окна!.. Да ведь это случайно…
Отошел, и долго улыбка восхищения не сходила с моего лица. Так с этой улыбкой, не раздеваясь, я и уснул, облокотясь руками на подоконник распахнутого окна, с зажатой в руке подвязкой…
— Эге, брат!.. Что ты это… плачешь, что ли?..
Раскрываю глаза: дядюшка!.. Пока я успел прийти в полное сознание и стряхнуть сладкий сон, дядюшка выдернул у меня из руки голубенькую ленточку и, осмотрев ее, покачал головою:
— Ну, рыцарь подвязки[245], иди чай пить!..
— Отдайте!..
— Зачем тебе?
— Не мне отдайте, а… надо возвратить… — в смущении заговорил я, поняв наконец, в чем дело.
— Молодец! Спасибо! — и дядюшка вдруг обнял, поцеловал меня и прослезился.
— За что? Что вы!
— Тебе следовало бы медаль за спасение утопающих, но я тебя просто поцелую…
«Ага! Вот в чем дело!..» Приятно и как-то неловко, совестно… Приятно, что оценено по достоинству мое самоотвержение, но неловко выслушивать похвалы своей храбрости.
Пошли пить чай. Тетушка погладила меня по голове, я огрызнулся. Не мальчик, в самом деле! Ее нет. Не выходит. Стараюсь этого не замечать, но украдкой посматриваю на дверь, в которую она должна войти… Хочется спросить, но воздерживаюсь. Это — достойнее.
— Полина! Где ты там? Надо же, по крайней мере, поблагодарить того человека, который спас тебе жизнь!
— Оставьте, тетя! Не надо никаких благодарностей… Не люблю… Это долг всякого из нас…
— Долг-то долг, а все-таки не всякий будет своей жизнью рисковать…
Я махнул рукой и сбежал с террасы в сад.
— Что с тобой?!
— А ну вас!..
— А подвязку-то все-таки отдай!
— Ах, да! Извольте!
Я небрежно выкинул из кармана на стол голубую ленточку и пошел в свой флигель. Подхожу к окну и слышу, что кто-то возится и шумит в моей комнате. Должно быть, Лукерья прибирается там… Заглянул в окно и застыл в изумлении: Русалка украшает цветами мою комнату!.. Не ожидал… Сконфузился, согнулся и, проскользнув под окном, скрылся в кустах. Когда через чащу листвы промелькнуло светлое девичье платьице — нетерпеливо пошел в свое жилище… Батюшки!.. Цветы, цветы, цветы!.. А на столе розовый листочек и на нем: «Герою, моему спасителю, слава!!!»
Рассказчик смолк и опустил голову. В нашей комнате было совсем темно; густой мрак ползал по углам под потолком. Отблеск зимней ночи смотрел в окно белесоватым пятном. Кругом было мертвенно-тихо. Где-то вдали протяжно постукивал часовой маятник, и бежало, бежало время, бежала с ним жизнь…
— Ну а дальше?
— Дальше?..
Рассказчик иронически усмехнулся.
— Все это была прекрасная прелюдия к злой комедии, которую сыграла со мною жизнь… Ты, конечно, уже понял, что я проиграл бой на всех пунктах… Но, победивши меня, Русалка и сама потерпела поражение…
…Стоял сентябрь. Пожелтевшие листья, кружась, падали на дорожки сада, сбивались в кучки и жалобно шелестели под ногами. Оголенные листья, как выстроившиеся в ряд солдаты, стояли в грустной задумчивости; сквозь их ряды, из-за пруда, улыбалось заходящее солнышко, и в его улыбке, усталой и печальной, казалось, вся природа прощалась с последними теплыми красными деньками. В увядших цветниках жалобно попискивали какие-то маленькие птички…
Это был день нашей разлуки… Мы шли молча. Я страдал, думая о том, что завтра я уже не буду ходить здесь по саду с милой девушкой, — но ни одним мускулом не выдавал своего душевного состояния. Русалка была как-то странно весела, порывиста, говорлива. Мне думалось, что она понимает мое страдание и, кокетничая, смеется над ним, поддразнивает побежденного… Присели на старую, покосившуюся скамью.
— Дайте мне перочинный нож!..
— Зачем?..
Подал ей нож, и Русалка стала вырезывать вензель… Вырезала две переплетенные заглавные буквы наших имен и сказала:
— На память о вашем геройском подвиге.
Торжествует! Издевается!.. Я побледнел от злости и страдания.
— Итак, вы уезжаете…
— Итак, я уезжаю…
— Что же вы мне скажете на прощание?..
Хотелось броситься и целовать руки, глаза, волосы, хотелось заплакать. А я опустил голову и резкохолодно произнес:
— Жалеть на обоим, кажется, не о чем. Оба ровно ничего не теряем…
— Вы думаете?..
— Да.
Маленькое молчание, и потом:
— Пойдемте! Боюсь простудиться… Слышите: за вами лошади приехали?!
Встали и пошли к дому.
— Вы хоть бы на прощание посоветовали мне, что делать по выходе из института? Ведь я будущей весной кончаю…
— Поезжайте учиться. Набирайтесь ума побольше…
— Ну с меня хватит…
Молча сидели мы все в столовой, а у крыльца позванивали колокольчики, отдаваясь нестерпимой болью на моей душе… Посидели, — дядюшка с тетушкой помолились, — и мы стали прощаться. Все вышли на крыльцо провожать меня. Русалка стояла позади всех и пряталась за спинами дядюшки и тетушки. Украдкой она выглядывала, кутаясь в шаль, и тогда в ее взоре я замечал какую-то странную растерянность: то улыбалась, то хмурилась…
— Ну с Богом!..
Вздрогнули колокольчики, колыхнулся тарантас, и поплыли мимо дорогие лица. А потом пара завернула за угол сада, и все оборвалось… Лошади побежали быстро, весело; погнались за тарантасом собаки, и скоро спряталась старая барская усадьба за горкой…
— Эх, Русалка!.. — прошептал я и стряхнул со щеки теплую слезу… Дорогой, отыскивая папиросы, я натыкаюсь в кармане пальто на письмо в конверте, вынимаю его и весь вспыхиваю огнем радостного предчувствия… Она! Она!.. Русалка! Ее почерк!.. Руки трясутся, тарантас трясется, сердце трясется, голова трясется… Разрываю конвертик…
«Лучше бы меня не спасали, потому что меня не любит тот, кого я люблю и никогда не разлюблю! Русалка…»
— Стой! Ямщик!.. Стой!..
— Тпру! Что такое? Забыл, что ли, чего-нибудь?..
— Стой же!.. Черт тебя…
Лошади остановились.
— Потерял, что ли… обронил чаво?
— Потерял…
— Вертаться, что ли, будем?
Ямщик стал было круто поворачивать назад тарантас, но я закричал: «Тпру»… Погоди!.. Надо подумать…
Ямщик спрыгивает с облучка, поправляет сбрую на кореннике и ждет, опустив руку с кнутом.
— Ну думай, что ли!.. Назад — так назад… вперед — так вперед!..
— А, все равно… Поедем дальше!..
Всю дорогу до станции ликовала моя душа, как в детстве за Светлой заутреней… Я то пел, то смеялся, то разговаривал сам с собою:
— Люблю?
— Несомненно!..
— Женюсь?
— Обязательно!
— На Русалке?
— Только на ней и ни на ком более!..
И потом во все горло пел: «Тебя-я я, вольный сы-н эфи-и-и-ра, возьму-у в надзвездные края… и будешь ты царицей ми-и-и-ра, подруга-а вечная моя-я…»[246]
— Ну и веселый же ты, барин! Дай-кось папиросочку!
— Папиросочку! Изволь, изволь, голубчик! С удовольствием! Сколько хочешь!..
Со станции пишу ответ: «Люблю, тоскую, безумно счастлив, целую руки, ноги, глаза…» — Ах! «Глаза» надо впереди поставить!.. Рву бумагу, пишу снова… Готово!
— Это отдай барышне прямо в руки!.. Знаешь?
— Которую Русалкой-то прозвали?
— Да!.. Прямо в руки, чтобы никто не видал! Вот тебе за это целковый вперед, авансом, а исполнишь — и она тебе даст.
— Ты ей написал тут про это?
— Написал.
— Верно?
— Написал!
— Вот спасибо!.. Слюбился с ней, что ли?.. Поднес бы, что ли, рюмочку!..
— Валяй!.. Налейте ему рюмку!..
— Вот эту, котора побольше! — показал пальцем ямщик. — Ну, поздравляю… Ловкий ты!.. Да чего на них, на девок, глядеть!.. На то их и Бог сотворил, чтобы…
Засвистел паровоз, подполз поезд. Я поцеловал ямщика, напомнил ему еще раз про свою записку и влез в вагон… Добр был удивительно: на одной из станций уступил свое место старушке, на другой — дал кондуктору за огарок свечки — полтинник, на третьей — отдал свою подушку какой-то девушке, а сам спал на собственном кулаке…
