— Дозвольте, барышня, с вами компанию разделить?.. Ящик на двоих, а вы, между прочим, одни!..
— Садитесь! С удовольствием! Почему же?..
Военный же… Плывет ящик к небу, а Даша на соседа косится…
— Ой, матушки!.. Страшно-то как! Дух захватывает!.. — закричала Даша, когда ящик, качнувшись, вниз поплыл, и схватилась за руку соседа.
— Ничего не будет!.. Не опасайтесь! Я вас поддержу…
Слово за слово — разговорились. Когда с качели слезали, руку подал. Голова кружится, все еще кажется, что под небом летаешь, из стороны в сторону качает… Поддержал. Пошли все к музею — он не отстает: в паре с Дашей шагает. Очень разговорчивый… В положение вошел, про мужа расспросил, успокоил, что писем нет: некогда писать их в военное время; про свое счастье рассказал: воевал с китайцами, рану имел, а жив остался и кроме того крест Георгиевский получил; обнадежил: что китаец, что японец — одна дрянь: как в штыки ударишь — он бежит без оглядки!..
— Конечно, на всякой войне могут убить, а только я так считаю, что цел и невредим ваш супруг вернется… Помяните мое слово!..
— Дай-то Бог!..
Проводил до дому. Больно приятно послушать такого человека, умеет успокоить, словом приласкать…
— Будем знакомы!..
— С удовольствием!..
— Дозвольте как-нибудь побывать у вас?..
Варвара Ермолавна свои именины на праздниках справляла: в будни некогда. В кухне тесно да и неприятность может от господ выйти: собрала гостей в трактир «Лондон». Отдельный номер взяли, пили чай, пиво и наливку. Пироги с собой были… У этих кавалеров чутье прямо собачье: пришли в «Лондон», а он уж там сидит…
— Какое приятное нахождение! — говорит. — Позвольте вас, Варвара Ермолавна, с праздником поздравить!
Подсел. Свою пару пива выставил. Очень веселый, разговорчивый, обходительный. Мальчик гитару принес: спел под гитару про войну: «Тебя с победой поздравляю, себя — с оторванной рукой!» Даша расчувствовалась: вспомнила мужа и заплакала. Все смеялись, а он понимает человека: пожалел, погладил по руке, вздохнул:
— Очень я вас, Дарья Петровна, понимаю…
И так она благодарна была за эту симпатию, что крепко ему руку под столом сжала…
А Варвара Ермолавна подпила наливочки, хлопнула в ладоши и запела:
— И пить будем, и гулять будем, а смерть придет — помирать будем…
— Что же это ты, Даша, чай, ты на именины, а не на похороны пришла…
— Извините уж…
— На-ка наливочки!..
Выпила, разрумянилась, в глазах слезы, а смеется: больно занятно кавалер рассказывает, как китайца поймал…
В трактире шум, хохот, грохот посуды… Живет народ… Плачь не плачь, а мужа не воротишь… А над ухом кавалер наклонился, прямо в щеку дышит и тихо говорит:
— Пригубьте, Дарья Петровна!.. Все ведь помрем!.. Ей-Богу! Как пить дать… Вы такая красивенькая, во цвете лет, в полном соку женщина… Два раза жить не будем… А насчет супруга не беспокойтесь… В свое время вернется… Не в монастырь же идти?.. Я сам рану имею…
Обнял за талию. Отвела руку — опять взял… Как огнем палит широкая, крепкая рука… Что же, и другие сидят с кавалерами и ласкаются!..
Хороший орган в «Лондоне»: больно жалостливо «Лучинушку» играет… Так бы махнул на все рукой и будь, что будет!.. В голове кружится, словно на качелях в ящике сидишь…
— Ласковый вы, Ефим Иваныч!.. Как родной мне…
— Я вас, Дарья Петровна, очень даже понимаю… Дозвольте с вами чокнуться за всякое благополучие!..
— Боюсь — пьяна буду…
— Одну!.. Неужели со мной откажетесь?.. Со мной-то?! А письмо вашему супругу напишем… Это для меня ничего не составляет…
Просидели до десяти часов… Проводил до кухни… Барыни дома не было… Вызвался письмо мужу писать. Даша принесла чернил и бумаги… Присели к столу, под жестяную лампочку. Ефим Иваныч засучил рукав, хлопнул по спине Дашу и долго скрипел по бумаге, а Даша смотрела чрез его широкую спину на бумагу и, хотя была неграмотная, но не отрывалась от пера, выводящего замысловатые заглавные буквы… Забудется и облокотится на спину Ефима Иваныча…
«Дрожащий супруг, умиленный Трофим Иваныч, во первых строках письма мое вам благословение и земной поклон в скорбях сердца моего в вековечной разлуке… Да сохранит вас для счастливой брачной жизни Матерь Божия и все угодники, сколько их есть. Денно и нощно рыдаю неутешимыми горючими слезами и не имею никакого утешения в скорбях. Вполне жива и здорова; в ожидании остаюсь до конца военных действий, чтобы соединиться с вами в полной нерушимой любви и согласии на многие лета…» — читал Ефим Иваныч, а Даша утирала концом кофты слезы и, покачивая головой, шептала:
— Хорошо!.. Очень хорошо!.. Все слушала бы!.. Уж так жалостливо, так жалостливо…
— А вы не плачьте, Дашенька… Не омрачайте себя…
— Не могу… Не хочу, а плачу…
Припала к широкой спине и расплакалась… Обернулся Ефим Иваныч, голова Дашина на груди у него лежит… Погладил по спине, обнял, поцеловал… Как вареная… Совсем размякла…
— Одна ведь я на свете, как сирота!..
Задул лампу. Плачет и шепчет:
— Милый, ласковый ты какой… Как родной ты мне стал…
* * *
Как оно вышло, — сама не знает… Значит, так уж быть тому… Видит Бог, что и в уме никогда не было этой глупости… А ведь мужику только раз дай волю — не отвяжешься… Стал в гости ходить. Не скажешь: «Уходи вон!»… Да ведь он ничего — добрый, обходительный. Посидит час-другой — никому вреда не будет…
Увидала его барыня в кухне:
— От кого ты?
— Сам от себя, ваше благородие! — отрапортовал унтер с серьгой в ухе и встал во фронт перед барыней.
— Ко мне, барыня… Сродственник…
Ухмыльнулась барыня.
— Напой его чаем! — сказала и пошла прочь.
— Всех чаем поить, так много чести будет! — пошутила Даша, а сама рада, что барыня без внимания оставила…
— Барыня из порядочных, — заметил гость.
— Не барыня, а брусника…
— Садитесь, Ефим Иваныч, к столу… Как люди… Сейчас самоварчик согрею…
— Можно-с…
Однажды в соседнюю квартиру забрались воры; утащили с подволоки мокрое белье. Этот случай большой переполох сделал в доме. Барыня стала бояться воров и как-то напомнила Даше:
— Не забудь все двери на ночь запереть…
— Нам, барыня, нечего боятся. Вот ежели в доме мужчины нет, тогда — опасно, а с мужчиной — ничего…
— Да откуда у нас мужчина?
— Я, уж извините, Ефима Иваныча ночевать оставила… Без мужчины нам, барыня, нельзя… Долго ли до греха? Вот какой случай на прошлой неделе был…
И, подперши рукой подбородок, Даша рассказала барыне такой ужасный случай, что та была совершенно довольна распоряжением кухарки относительно мужчины.
— А сам-то он?..
— Он-то? Что вы это, барыня?!. Он унтер-офицер, медаль имеет…
— Ночуй уж!.. — с сердцем бросила Даша кавалеру, вернувшись в кухню после разговора с барыней.
Ефим Иванович сидел с фуражкой в руках и ждал возвращения Даши, чтобы проститься и уйти.
Когда Даша позволила ему ночевать, он принял это предложение с достоинством:
— Можно-с! — хладнокровно сказал он, отбросил фуражку в сторону, позевнул и сладко потянулся.
— А то уходи! Просить не будем!.. Это барыня воров боится, а я ничего не боюсь…
— Можно и остаться! На дворе сырость, непогода…
С этих пор Ефим Иваныч уже не ждал особых приглашений…
* * *
Однажды утром пришел почтальон и кроме газеты подал письмо. Даша передала их барыне, а барыня остановила ее:
— Даша! Это письмо тебе!..
«От мужа!» — сказало сердце, и Даша, вздрогнув, вспыхнула румянцем. Барыне Даша ничего не сказала, запрятала письмо за пазуху и так ходила до вечера, поминутно вздыхая и схватываясь за грудь. Вечером зашел Ефим Иваныч, хотел обнять, — не далась!
— Не трогай!.. Прочитай-ка вот, не от мужа ли?..
— Можно-с… Манджурия… От супруга, значит… Значит, жив, и нечего было слезы проливать. Ничего ему не сделалось…
«Во первых строках письма моего шлю вам, любезная наша супруга, Дарья Петровна, низкий поклон и привлекаю вас к груди моей. Уведомляю вас, что я ранен в сражении в ногу и лежу в госпитале на поправку. Имею честь заявить, что я вышел в ефлейторы…»
Ефим Иваныч плюнул через зубы и скептически заметил:
— Велика птица ефлейтор!..
«Благодарение Господу, поправляюсь, но к военной службе признаюсь никуда негодным и надеюсь к Святой[251] быть у вас и припасть к груди вашей…»
— Стало быть, можно с законным браком поздравить!.. — сказал Ефим Иваныч.
Даша загорелась огнем стыда и уже не слушала, что читал Ефим Иваныч.
— Поздравляю, Дарья Петровна!..
Ефим Иваныч сплюнул через зубы, бросил письмо на стол и стал внимательно рассматривать свой светло-начищенный сапог.
— Не плюй на пол! Мыто!
