Баба[*]
Бабы провожали мужей на войну. Много их сбилось в город: молодых и старых. Мужикам — некогда, остались работать, зато уволили матерей и жен. Многие бабы с грудными ребятами и с подростками — жены запасных, только что оторванных от земли… За городом, на лугу, против казарм, обосновался бабий лагерь. Не хочется уйти от казарм — все лишнюю минутку урвешь да хоть издали взглянешь, как «свой», еще бородатый и неуклюжий, марширует, пыля ногами, да и вместе с другими бабами легче горе кажется… Пестрит зеленый луг кумачовыми платками, синими кофтами, разноцветными сарафанами, и визг и ребячий плач не стихает в этом бабьем стану… Старушки охают, бабы плачут, голосят, бранятся, дети бегают, младенцы ревут…
— Вот оно, бабье ополчение! — шутят проезжие, а под сердцем сосет: жалко…
А в длинных двухэтажных корпусах казарм веселый, бодрый гул стоит. Окна все настежь: крик, смех, говор, гармоника, песни… И над всем этим какой-то дикий рев медных духовых инструментов, наигрывающих каждый свое…
— Милай! Где ты там сокрылся? Погляди хоть из окошка на мое горе-горькое!..
— Твой-то запасный, что ли?
— Запасный…
— И мой запасный…
Иногда из ворот казармы выбегал солдатик, перебегал через дорогу и пропадал в бабьем лагере. И там, где он пропадал, — начинался громкий вой и толкотня… Вырвавшись от своей бабы, солдатик бежал в казармы, а за ним гнались босоногие ребятишки:
— Тять! Тять!..
Фельдфебеля пытались разгонять баб, но всякий раз со срамом ретировались: в бабьем лагере начинался бунт — визг, брань, слезы, исступленные позы, грозящие руки и злобные глаза…
— Пес с вами! — говорил кавалер и уходил прочь…
Много слез выплакала Даша на зеленом лугу перед казармами. Только два раза видела «хозяина»: один раз на луг прибежал, а другой раз на смотру… Не узнаешь: и так-то низок да невзрачен был, а в амуниции еще меньше сделался… Все на нем широко, длинно, болтается…
— Как тебя, милай, изгадили!.. — вопила Даша, припав на грудь к маленькому солдатику.
Поговорили, как жить теперь. Заедят дома, без мужа. И так было несладко, а теперь, без «хозяина» — свекровь да золовки со свету сживут. Не любят. За что? А Господь их знает!
— Не пойду домой!.. В городу останусь тебя дожидать.
— Избаловаться, Дарья!.. У меня смотри: я строгий!..
— Вот, как перед Богом, говорю: этого, милай, не будет… Чай, я крест целовала…
Горнист сбор заиграл.
— Прощай покуда!
— Когда теперь еще увидимся?
— Это неизвестно… Постараюсь… А ты пусти, мундер — казенный… Пусти, Даша!..
Так и не пришлось больше слова сказать… Рано утром на чугунку погнали. Пыль, барабаны, музыка, песня, а с боков и позади бегут вприпрыжку бабы и музыке своим ревом мешают… К вагонам не пустили баб, чтобы визгу и плачу не было, а отъезжающие песни пели, кричали «ура», и музыка гремела долго, пока от поезда один дымок не остался…
— Милай! Где ты сокрылся? На кого покинул?.. Как я жить-то без тебя буду!..
— Иди! Иди! Проживешь как-нибудь! — пугнул Дашу станционный сторож, подметая сор с платформы…
Потянулись из города по всем дорогам бабы с ребятами, котомками, узелками, старушки с подожками…
А Даша осталась… Лучше в работу к чужим людям, чем домой в деревню…
* * *
Нелегко и в чужих людях… Кому дело, что у тебя сердце болит? Кому дело, что всю ноченьку напролет, вплоть до вторых петухов, слезыньки льешь? Твое горе, никому оно не нужно… А встать надо пораньше — только поспевай работать! И все не угодишь, все не ладно, на все господа обижаются.
Как нанималась, так барыня говорила ласково, а теперь на кажнем слове «дура»…
Муж из головы не выходит, музыка, с которой повезли солдатиков на войну, в ушах стоит, — жалобная, инда плакать хочется, — и думы улетают в ту сторону, где подымил и пропал поезд… Глаза полны слез, так бы упала на пол да заревела в три голоса, а барыня в кухне над душой стоит:
— Уходит молоко-то!.. Что ты стоишь, глаза разинула?!
— Задумалась что-то…
— У плиты стоишь, так глядеть надо, а не задумываться…
— Опять, барыня, во сне мужа видела… Быдта он — махонький, как робеночек… Пришел и плачет… Что ты, спрашиваю, плачешь?.. «Убили, — говорит, — меня, Даша, в сражении…» Взглянула на него и ахнула: кровь ключом из груди бьет… К чему сон этот?..
Вывалилась из рук тарелка и разбилась вдребезги…
— Видишь, к чему?.. Ротозейка!.. Все из рук валится.
По субботам ко всенощной отпрашивалась, горячо молилась Владычице сохранить мужа от вражьей силы, свечку ставила и возвращалась с успокоением. По воскресеньям к ранней обедне забегала подать просвирочку — помянуть «за здравие»…
— Больно уж ты богомольная… Барин сердится… Либо служить, либо Богу молиться!..
После обеда приберется, сядет к окошечку и, пригорюнившись, смотрит на улицу… Как пройдет мимо солдатик, так и вздрогнет сердце. Чужой, неизвестный человек, а словно родной. Так бы остановила да поговорила с ним!.. Счастливый: не пошел на войну! Из общественного сада музыка доносится: марш играют… И кажется, что движутся рядами солдатики, в золотой пыли сверкают штыки ружей, рябят в глазах потные, усталые лица… Между ними мелькает и лицо «хозяина»… На войну гонят… Так и упадет сердце…
— Даша!..
— Здесь, барин!..
— Куда барыня ушла?
— Не могу сказать… Не знаю.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать четвертый, барин…
— Замужем?
— Замужняя… Солдатка я: на войну мужа угнали…
— Скучно? Одной-то?
— А то разя — нет?.. Чай, я не старуха…
— Вишь, какая ты грудастая!.. А?..
— А вы, барин, не… оставьте! Нехорошо…
— Щекотливая?..
— Что вы делаете? Пусти-ка!.. А ты оставь, что ли!
Вот они, господа какие!.. Борода седая, а играть лезет… Кофту, охальник, изорвал… Своей жены мало ему… Как случится барыне уйти — он тут как тут. А что сделаешь? Его ведь не ударишь!.. И чего только не говорит: и красивая, и румяная, и сдобная, и лучше нет!.. А чего хорошего? Поглядится в зеркало, улыбнется… Неужели взаправду — красивая?..
Попался барин барыне: увидала, как мять начал… Сволочью назвала, желтым билетом пригрозила и вон… За что?..
— Развратная!..
Вот ведь они какие!..
Долго без места болталась. На постоялом два месяца жила. Господи, чего только не насмотрелась!.. Была рада-радешенька, когда опять к господам в услужение попала… На этот раз барыня попалась хорошая: та была злющая да горластая, а эта — доброй души и кричать не любит… Той, бывало, все не угодишь: то перепрето, то недопрето, то — пересолено, то недосолено, поставишь не так, положишь не этак, а эта барыня — согласная, никаких пустяков к сердцу не принимает. И двор хороший: есть с кем поговорить, к кому вечерком на минутку забежать, умного разговору послушать… Кухарка в соседях, Варвара Ермолавна, хорошо на картах гадает, горничная Саша хорошо по «соннику» сны разгадывает… Один день в неделю барыня на все четыре стороны пускает: иди, куда хочешь, только чтобы к утру на своем месте быть. И кавалеры на дворе есть… Не старуха ведь: другой раз охота, чтобы на тебя, нарядную, мужчина поглядел!.. Поглядел, пошутил, ласковым словом подарил. От слова не станется, а женской гордости все-таки приятно… Никаких «глупостей» в голове нет, а отчего другой раз не пошутить да не посмеяться?.. Дворник Семен хорошо на гармонике играет. Поздним вечерком на лужке на бревнышках, как куры на наседлах, кухарки да горничные рассядутся, а Семен возьмет гармошку и зальется: «Матаню» больно хорошо отжаривает… Индо все горе забудешь — плясать захочется… К Варваре Ермолавне дружок ходит: видный из себя мужчина из антиллерии… Про войну рассказывает, газету читает.
— Ну-ка, нет ли там чего про моего-то?..
— Кто он? Пехотный?
— Солдат… В Бузулукском полку…
— Про солдат не пишут… Разя уж который героем каким себя показал: знамя у неприятеля отбил или какие чудеса храбрости показал…
— Раскинь-ка, Варвара Ермолавна, на картах! Что они мне скажут?..
Раскинет Варвара карты, молчит, соображает, а у Даши сердце стучит и лицо пылает.
— Нехорошо что-то… Удар тебе какой-то…
— Что уж это ты!..
— Все может быть, наша служба такая: сегодня жив, а завтра пуля в сердце! — замечает кавалер из антиллерии…
На Рождестве к балаганам под качели ходили… У всех — кавалеры, только Даша одна, как сирота. Смотрели на комедиантов, когда они на балкон выходили… Холодно, изо рта пар идет, на усах иней сверкает, а они в штанах в обтяжку, в цветном ластике[250], словно в чем мать родила; даже глядеть стыдно… Все шутят — весь народ около балагана со смеху покатывается… На качелях качались… Все попарно в ящики сели, а Даша одна…
