за Марлинского: прочитали «Замок Нейгаузен», начали «Испытание».
Варю мы больше не заставляли читать. Да и в целом обращали на неё всё меньше внимания. Она поселилась не в доме, а в воображаемом флигеле, вместе со слугами. Рейтинги у неё были сплошь розовые и красные: минус два, минус три… Непонятно было, зачем шоущупальца её держат.
Всё прояснилось только в конце апреля, во время детского бала.
* * *
К середине весны я заметил, что шоураннеры не размазывают события равномерно, а стараются группировать. Случались дни абсолютно пустые, а бывали ударные дни, супердни. Может, фюреры их как-то заранее рекламировали, делали на них ставку?
Уже задолго до детского бала чувствовалось, что он должен стать таким суперднём… вернее, супер-прайм-таймовым вечером.
После Пасхи только о бале и говорили. В этот вечер нас снова должен был осчастливить своим посещением старший князь Долгорукий (Паулюс Максимилианович Целмс). Ожидалась и Маша Абросимова (теперь – баронесса фон Функе, вдова-миллионерша). Маменька исправно докладывала обстановку: мол, Пелагея Даниловна рассказала, что баронесса вот-вот прибудет в Москву… Через несколько дней: Аграфена Филипповна слышала у Марьи Дмитриевны, что баронесса уже вернулась, но никого не принимает после тяжёлого путешествия… Ещё через день: Разумовские видели «Машеньку» на бульварах – нисколько не изменилась и не состарилась, даже, напротив, похорошела…
Я, как полагалось по роли, делал вид, что эти новости мне безразличны и даже досадны, – но, конечно, пытался вообразить себе эту мифическую невесту. Кто её будет играть? – думал я. Такая же шелупонь, как Варвара, или нормальная грамотная актриса? И – помимо сознания, помимо воли – я поддавался на провокацию мерзавки Алки: из-за того, что придуманную невесту звали так же, как мою юношескую любовь, когда маменька говорила о «Маше», меня это волновало.
К нам стал наведываться учитель танцев, «француз» Дюпор. Он осматривал залу, заставлял лакеев переставлять пуфики и оттоманки. Онуфрич шептался с ним про «билетики».
А накануне бала случилось маленькое (но важное для меня) происшествие.
После ужина я вернулся к себе, сел за стол прочитать текст на завтра: открыл, как обычно, Библию, заложенную в нужном месте закладкой, – и между страницами обнаружил маленький плотный листочек, вроде открытки. На листочке разборчивым женским почерком, с наклоном и аккуратными петельками, было написано всего шесть слов:
Ну и как тебе наша BARBARA?
О.
У меня даже сердце забилось. Я и не знал, что актёры могут обмениваться записками…
Нет, честное слово, буря эмоций: и пульс, и дыхание спёрло, и щёки горят! Как будто мне десять лет, записочку получил от главной красавицы в классе… И смех и грех.
Дефицит впечатлений. Попробуйте поживите пять месяцев без телевизора, без смартфона. Совсем по-другому психика реагирует на раздражители. Не то что два века спустя, когда телефон жужжит каждые две секунды…
…А вдруг это по сценарию? – подумал я. Не настоящая Оленька Гололобова написала мне, настоящему Лёше Орлову, а персонаж Ольга Кирилловна – своему брату. Зрители сейчас видят эту записку? Могут её прочитать? Или нет?
Хорошо: допустим, это не персонаж, а реальная Оленька написала… зачем? Тоже тревожится насчёт завтрашней баронессы? Хочет заранее подстелить соломку? Мосты навести? Хочет, чтобы у нас с ней возникли свои секретики?
Я довольно долго обдумывал свой ответ. Решил, что чем туманнее и короче – тем лучше. Пускай помучается сестрица. Ограничился одной фразой, потом вообще сократил до двух слов:
Маловато жизни.
Без подписи.
Вставил записку между страницами, рядом с Ольгиной: мне передали – ей тоже как-нибудь передадут.
И почувствовал, что настроение-то – поднялось!
10
Назавтра, с самого что ни на есть ранья, дом гудел. Лакеи звенели бутылками, привезёнными из винной лавки, тёрли паркет в бальной зале, наводили финальный лоск.
Я принял ванну не утром, а после обеда. Дуняша меня облачила в тёмно-красный «пасхальный» сюртук. Раньше, до моего озарения (в лунном луче с папенькиным медальоном), я не надел бы на себя красное, а теперь подумал: почему нет? Хорошо, ярко. Буду притягивать взгляды.
Панталоны – контрастно тёмные, чтобы стройнили: увы, раздобрел на Маврикиевых харчах, даже пост не помог. Шейный платок выбрал чёрный – напомнить про траур (мы принимали гостей впервые после кончины старого графа) – и, кроме того, лицо должно было выигрышно смотреться на чёрном фоне.
Выехал ненадолго в бальную залу, одобрил приготовления. Дюпор, напомаженный и завитый барашком, с поклонами вручил мне пухлый конверт.
За столом в папенькином (теперь моём) кабинете я распечатал конверт и с удовольствием разложил ассигнации: красненькие к красненьким, синенькие к синеньким, большие белые – в главную стопку.
Онуфрич, тоже сияющий, праздничный, в не виданном раньше мундире, принял у меня пачки, щегольнул своим умением пересчитывать, записал в приходную книгу. Видя, что я не спешу выходить, тоже сел за конторку, перелистал очередную тетрадь, что-то черкнул на полях…
Начинало темнеть. Из-за закрытых дверей докатывался смутный гул голосов: съезжались гости…
Гладиаторы ждут в полутьме, в подземелье. Выбирают себе оружие – шлемы, щиты, мечи (как в реквизиторской, где мы в студенчестве искали всякое барахло для этюдов).
Снаружи тем временем трубят горны, бьют барабаны, один из сенаторов в белой тоге выступает в качестве конферансье, объявляет программу: хриплый голос летит над трибунами Колизея, и на арену сыплются маковые лепестки (вы знаете, зачем разбрасывали лепестки? Чтобы кровь на песке не так бросалась в глаза).
Гладиаторы поднимаются из темноты по ступенькам. Выстраиваются друг другу в затылок. Хозяин, сам бывший гладиатор, седой, со сломанным боксёрским носом и необычно светлыми глазками, словно звериными (очень мне нравился этот актёр, Оливер Рид – он, кстати, умер во время съёмок), напутствует своих рабов: «Идите умрите с честью!..»
– Странное дело, – задумчиво проговорил Онуфрич, – за все годы не нахожу ни единой расписки от самого управляющего. Будто ему ни разу не было выдано жалованье.
– Митеньке-то подлецу? – отозвался я. – Да и чёрт с ним.
– Не скажите, ваше сиятельство, не скажите. По закону, де леге лата, мы с вами обязаны прежде всех «удовольствовать за работу и службу прикащиков, мастеровых и работных людей и прочих служителей». Управляющий – то же, что и приказчик…
– Мосье Дюпорт к их сиятельству, – объявил лакей Епифан, одетый в ливрею, расшитую галунами. Меня перебить не посмел бы, а Онуфрича – запросто.
– Да, проси.
Дюпор впорхнул и расшаркался:
– Собрались гости, граф, ждут вас, чтобы начинать музыку…
– Скажите, я сейчас буду.
Выскользнул.
– Я не потревожил бы ваше сиятельство, кабы не опасения относительно суммы… Видите ли, оклад жалованья главного управляющего, коим являлся Дмитрий Васильевич, мог быть весьма консидерабельным. Известен ли вам
