анекдот о генерал-майоре Бакунине и его мажордоме? Однажды, во время ещё могилёвского губернаторства, к Михайле Михайловичу Бакунину опоздали оброки из деревень. Управляющий не позволил себе беспокоить хозяина и содержал дом из собственных средств. А после Бакунин вернул ему сорок пять тысяч рублей. Это истинный случай.
– Откуда у управляющего сорок пять тысяч рублей «собственных средств»?
– Из жалованья накопил. И заметьте, ваше сиятельство: мажордом генерала Бакунина был крепостным. А ваш Дмитрий Васильевич дворянин. Какое ему было положено жалованье, неизвестно…
– На всё воля Божья, на всё воля Божья. Пойдёмте, нас ждут.
Мы с Онуфричем одновременно поправили галстуки. Епифан распахнул перед нами дверные створки.
* * *
В обычные дни я попадал из кабинета в сумрачный коридор. Но, как я уже говорил, дом Орловых был спроектирован особым образом – во время балов главная зала, обе гостиные, ломберная и диванная объединялись в сквозное пространство.
Едва мы с Дуняшей выехали за порог кабинета, как все повернулись навстречу нам: девочки в светлых платьицах, лет, действительно, по тринадцать-пятнадцать – ближайшая, с круглым лицом, в кудряшках, поспешно присела в поклоне, – и все, все кланялись и расступались, когда я к ним приближался: девочки; мальчики, их ровесники; взрослые – очевидно, старшие братья и сёстры; родители… Взрослых тоже было немало на детском вечере, попадались даже, по виду, бабушки-дедушки…
Я рассеянно-благосклонно кивал направо-налево, ни на ком не останавливая взгляд, чувствуя – с торжеством! – что все смотрят на меня, все видят во мне знаменитость.
Когда на театральную сцену выходит кто-то из главных звёзд, по залу как бы прокатывается ветерок. В тот вечер это случилось со мной впервые – и, я вам доложу, нет ничего слаще этого ветерка…
Мы въехали на паркет бальной залы. Вдалеке, у зеркальной стены, маменька разговаривала с темноволосой дамой в чёрном платье, в маленькой чёрной токе (приколотой набок шляпке). Маменька увидела меня, что-то сказала своей собеседнице, та повернулась – и я будто бы сходу втемяшился в стену вместе с коляской: это была моя Машка.
Всё сместилось и словно быстро-быстро поехало, заскользило куда-то вбок. Мы сближались: Дуняша медленно катила коляску через всю залу. Время как будто разматывалось из настоящего в прошлое – и одновременно навстречу: лицо юной Машки, отпечатавшееся в моей памяти, как бы совмещалось, сдваивалось с этим новым лицом. Ещё пару метров моя коляска проехала по паркету, ещё пара секунд – и оба лица соединились, слились.
* * *
Меня всегда поражало, сколько всего можно успеть передумать, перевспоминать за полминуты, за десять секунд, за две. Мысли и чувства (вернее, какие-то смешанные мыслечувства, сравнения-образы) накатывают как одна большая катушка, единый клубок, – а когда потом пытаешься этот клубок распутать и пересказать, то получается очень долго и нудно… Но что же делать, придётся вам потерпеть.
Первое мыслечувство можно втиснуть в такую фразу: «Всё для меня». «Всё, вообще всё вокруг – для меня!»
В тот миг, когда я узнал в миниатюрной темноволосой женщине Машку, я понял – но не умом, а так, как лоб понимает, что со всего размаху врезался в притолоку или в угол стены, или как солнечное сплетение понимает, что дали под дых, – я совершенно точно и безошибочно понял, что вся эта массовка, гости, лакеи, все эти декорации, репетиции, маменька, папенька, вся эта круговерть с сериалом, этот Первый канал и все этажи Телецентра, – всё с самого первого дня и до этой минуты было устроено для меня одного.
Это было немного похоже на тот момент после смерти старого графа, когда я открыл медальон: щелчок – и будто весь мир встал на место. Но тогда, в лунном свете, я был один, в тишине, – а сейчас передо мной расступалась яркая зала, полная незнакомых гостей, мне навстречу медленно поворачивался компактный темноволосый мираж… и вдруг я вспомнил про сыр.
Да-да, именно. Сыр.
Эта мысль, мыслечувство-мыслевоспоминание заняло именно столько времени, сколько нужно, чтобы произнести (а вам прочитать) это слово. А на объяснение, почему я стал расплываться в улыбке, – придётся убить полчаса.
Однажды в Москву приехали мамины родственники и кроме обычных банок с алтайским мёдом привезли нечто вроде пластины или колоды, довольно тяжёлой, завёрнутой в целлофановые пакеты, в десять слоёв. Как надёжно, как капитально ни была эта колода укутана, из-под пакетов просачивался запашок. Мама быстро сказала, чтоб я забрал всё себе. Я был студент, у меня в Брюсовом переулке день и ночь толклась куча народу, всё съестное кончалось в мгновение ока, – но этот сыр (он оказался белым, солёным и мокрым, на манер брынзы, но твёрже) – сыр протянул в холодильнике недели две.
Под пакетами обнаружилось несколько сырных брусков (есть ещё такое подходящее слово «сляб»), каждый из них был отдельно обёрнут бумагой, тоже во много слоёв, на совесть. Чтобы добраться до сыра, его нужно было разоблачить.
Нам с Машкой было по восемнадцать – по двадцать лет, мы были студенты-актёры, влюблённые друг в друга по уши, – и всё на свете мы превращали в игру, обычно с очень определённым подтекстом. А тут никакого подтекста не нужно было изобретать: очевидно было, что мы этот сыр раздеваем, снимаем мокрые слипшиеся слои… Правила наших игр возникали из ниоткуда, мы понимали друг друга без слов: обёртку нельзя разрывать, а надо со строгими лицами, сосредоточенно, не прикасаясь друг к другу, тщательно, чопорно расплетать… – но бумага сама расползалась ошмётками, превращалась в лохмотья, обнажалось белое сырное тело, уже нечего было скрывать, все руки у нас были мокрые и вонючие, но мы удерживались до последней декоративной бумажной полосочки, чтобы потом наконец-то захохотать и наброситься друг на друга…
С той поры слово «сыр» в нашем с Машкой собственном языке обозначало… вы понимаете что.
В надоевших гостях, за длинным столом далеко друг от друга, в образовавшейся паузе я мог громко сказать хозяевам:
– Передайте, пожалуйста, сы-ыр, – и через минуту Машка уже что-то врала про завтрашнюю репетицию, или что живот заболел, и мы убегали – вместе или с разницей в пять минут.
И когда оставались вдвоём, она могла наклонить голову так же, как наклонила сейчас, пока мы с Дуняшей медленно приближались – и с наивно-невинным видом спросить:
– Немножко сыра?
* * *
Дуняша медленно подкатила меня – и, вместо того чтобы выскочить из коляски и схватить Машку в объятья, я сделал спину ещё прямей, а лицо ещё светски-приветливей:
– Как вы доехали, баронесса? Благополучно ли?
– Я и не заметила, как доехала, – сказала Машка. Глаза у неё были по-прежнему чёрные-чёрные, яркие. Только в углах появились маленькие морщинки.
