забеспокоилась Зоя. — Давайте сядем.
Они сели друг против друга — как для дипломатических переговоров. Лежавший на столе учебник немецкого языка Зоя отодвинула в сторону, как будто он мешал или мог помешать разговору. Потом спросила:
— Как вы жили эти три года?
— Просто служил, — отвечал он, первый раз продолжительно посмотрев в ее глаза и сразу почувствовав, как в нем вспыхнуло и начало нарастать что-то тревожное. Оказывается, он просто не может смотреть на нее без волнения и беспокойства. Радость видеть ее смешивалась с какой-то тревогой и неуверенностью, как если бы радость эта висела на волоске и грозила вот-вот оборваться…
— Вы вспоминаете Гроссдорф? — спросил он наконец.
— Уже начинаю забывать, — не поняла Зоя намека или пока что не захотела отвечать на него.
— И коменданта своего?
— Ну что вы, его нельзя забыть!
«А меня, значит, можно», — подумал Густов с обидой, хотя обижаться ему было не на что.
— Он даже письма мне писал, — продолжала Зоя. — Не то что вы.
— А я, наверно, часто поступаю не так, как надо, — проговорил Густов, как бы оправдываясь и сожалея.
— И сегодня тоже? — улыбнулась Зоя.
— Нет, сегодня я правильно… Сегодня я так, как надо, — ответил Густов с полной серьезностью.
Но после такой неожиданной и неподготовленной смелости снова свернул куда-то в сторонку.
— Вы не помните нашего капитана Вербового? — спросил он.
— Нет. А что?
— Он работает у вас секретарем горкома.
— Слышала, слышала.
— Он в нашем батальоне служил!
— Ах, вот что! Вы уже были у него?
— Да нет. Может быть, завтра… А вообще-то я не к нему, хотя, конечно, и его надо бы повидать…
Густов отчего-то засмущался и замолчал. Все эти пустые, обыденные слова были совсем неподходящими, не соответствующими тому, что происходило и накапливалось внутри, в душе. Нахлынуло нечто сильное и, может, неизречимое, похожее на то, что было пережито в ту памятную гроссдорфскую ночь. Тут надо было или броситься старомодно к ногам Зои, или снова убежать. Но броситься к ногам он почему-то не мог и боялся, а убежать не мог и не хотел. У него просто не было теперь лишнего времени для того, чтобы убегать и возвращаться.
Зоя, кажется, поняла его состояние и предложила:
— Знаете что, пойдемте, я покажу вам наш город.
Он обрадовался:
— Я готов!
В центре города стояли добротные старинные дома, каких уже не встретишь в старых городах европейской части России, искаженных войной. Зоя рассказывала об иркутском остроге, с которого начинался город, и об Ангаре, на которой вроде бы собираются строить крупную гидроэлектростанцию, — после этого, может быть, начнется совершенно новая история города. Густов соглашался. И все ему здесь нравилось: и старинное, и завтрашнее, но прежде всего то, что здесь жила Зоя. Она тысячу раз ходила по этим улицам — и тем освятила все здешнее. Булыжник и асфальт, старые деревья и река Иркут знали Зою — и тем были особенно дороги.
Густов сказал:
— Вы мне больше ничего не рассказывайте, а то я возьму да и останусь здесь.
— Поедете дальше, — спокойно возразила Зоя, — туда, где вас ждут.
— Не дразните меня! — чуть предупреждающе проговорил Густов. — Когда-то и я могу поступить разумно.
— Разумно?
— Зоя! — вдруг отважился Густов. — Я действительно не хочу уезжать от вас. Пусть меня даже судят…
Зоя смотрела на него с удивлением и, пожалуй, с осуждением.
— Да, Зоя! Я сейчас понял, что, кроме вас, у меня никого нет и никого никогда не будет. Я начал это понимать еще в Гроссдорфе, но вы тогда уехали, и я решил: значит, не судьба. Хотел написать — не осмелился, побоялся чего-то. У меня ведь уже была одна военно-почтовая… дружба.
— А не любовь? — спросила Зоя.
— Любовь, конечно. Только она тогда… умирала. И я больше не доверял письмам.
— А я ждала, — проговорила Зоя.
— Спасибо… то есть — прости. У меня опять как-то не так получается… Но теперь я знаю все. Я люблю тебя. Хочешь верь, хочешь нет, но я не уеду от тебя. Мне больше никого и ничего не надо…
Многие годы он приучал себя к сдержанности и прятал свои потаенные чувства внутри себя, создав там своеобразную непроницаемую «зону», и никого туда не впускал. Там-то и накапливалось невысказанное.
И вот взорвалось.
Если бы раньше кто-то показал ему этого порывистого, немного обалдевшего от своих чувств и слов Густова, он не узнал бы самого себя и не поверил бы, что это он. Между тем это был тоже Густов, хотя и неузнаваемый.
А Зоя молчала, глядя на медленно текущую в Ангаре воду и что-то обдумывая.
— Я понимаю, — сказал он. — Мы очень мало знаем друг друга, но я умею ждать… Я только не хотел бы ждать, потому что… не доверяю разлуке. Но если вы скажете…
Тут он остановился, словно от какого-то предупредительного сигнала. Ведь и так много было сказано слов, а Зоя все еще молчала!
— Я очень врасплох застигнута, — как бы не поняв его, проговорила Зоя. — Все так быстро, а я — медлительная сибирячка… Вы не сердитесь на меня пока что.
Говоря это, она повернулась и неторопливо пошла обратно, к своему дому.
У дома, прощаясь, она первая поцеловала его, примолкшего и оробевшего.
И тогда он снова вспыхнул:
— Я останусь ночевать у ваших дверей!
— Вам негде ночевать? — спросила Зоя озабоченно.
Соврать он не смог — у него была койка в гостинице.
— Тогда — до завтра? — сказала Зоя как-то уж очень хорошо.
— До утра? — уточнил Густов.
— Да… И не через три года!
