в нее простыни, мне всегда приходилось вставать на стул. Брат тоже встал на стул, открыл люк и спрыгнул в машину. Она включилась сама собой, загудела и принялась вращать брата в сушильном барабане. Я видела его лицо в стеклянном окошке, лицо появлялось там каждые несколько секунд, такое же безмятежное, каким было в тот день, когда я увидела его в последний раз.
Я помню первое марта так ясно, как помнят день собственной свадьбы. Начиная с той минуты, когда я сошла с автобуса и направилась к нашему дому. Помню, что мне не попалось по дороге ни одного человека, и я подумала, не женится ли кто-то, хотя церковные двери были заперты. У самого дома я столкнулась с незнакомой женщиной, она смотрела на наш сад, вытянув шею, как будто там не росли такие же розовые кусты, как повсюду в Траяно.
— Петра, — услышала я за спиной. — Тебе комиссар дозвонился?
— Комиссар? — Я увидела соседку, стоящую на своем крыльце.
— Ну да, его сержант приходил за твоим номером телефона, ворвался спозаранку. Перепугал моих гусей своей мигалкой, как будто пешком два шага не мог пройти. А теперь тут еще зеваки собираются!
— Ради бога, синьора Джири. Что случилось?
— Твоего брата нашли мертвым в целой груде соли. В корыте для рыбы. Беги на рынок, я за матерью присмотрю. — Она повернулась и исчезла в доме.
На слабых ногах, не поднимая глаз, я дошла до причалов, миновала портовые склады и свернула было к рынку, где виднелись полицейские машины, но тут ноги у меня подогнулись, я села на парапет и повернулась лицом к лагуне. Пеникелла стоял на носу своего катера и делал мне знаки. Когда старик умрет, он оставит катер мне, говорил брат, у него все равно никого больше нет. Тогда я продолжу то, что мы с ним не успели: починю генератор, отшлифую пол, покрашу камбуз, название придумаю.
Нужно было вставать и идти туда, где желтели полицейские ленты. У первого павильона толпился народ, было видно, как жестяные столы для разделки выносят на улицу. Торговать все равно придется. Смоют кровь, поливая из шланга, как делают с рыбьей кровью и чешуей, потом вынесут тело, наведут порядок и будут торговать.
Что она сказала? В корыте с солью на рыбном рынке. На какое-то мгновение я показалась себе ужасно старой и больной, но это мгновение было тут же сметено неведомым прежде бешенством, меня залило плотным, тяжелым, невыносимым жаром с ног до головы. Я слезла с парапета, взяла туфли в руки и пошла к брату.
* * *
Проснувшись от грохота лифта над головой, я поднялась, захлебнулась горькой слюной, сплюнула на пол и снова легла. В подвале было темно, горели только лампочки стиральных машин: сначала мне показалось, что я лежу на траве и смотрю в звездное небо. Потом я различила светлую щель под дверью подвала и окошко сушилки, а потом медленно проявились звуки: хлопанье дверей на кухне, которая была прямо надо мной, невнятные голоса, ровное гудение горячей воды в трубах.
В голове у меня звенело, словно стая шершней хотела вылететь наружу. Выбравшись из прачечной, я посмотрела на часы и пошла к повару, чтобы привести себя в порядок. В таком виде в сестринской лучше не показываться. Платье у меня измялось, волосы свалялись, зрачки расширились, а лицо горело, как будто мне надавали пощечин.
Добравшись до столовой, я получила чашку кофе, а потом и Пулия вышла из комнаты повара, поправляя волосы и улыбаясь мне со значением. Я отвела глаза. В «Бриатико» не принято задавать вопросы, надо ждать, пока тебе расскажут. Наш повар не слишком молод, зато у него красные волосы, которые он подвязывает надо лбом поварской косынкой, и красные усы, они у него лежат над верхней губой, будто моток ржавой проволоки.
Я люблю смотреть, как он работает, швыряет блинчики на раскаленный чугун или, мелко дрожа кистью, взбивает венчиком подливку. Это при том, что еду я вообще не люблю. А вот Пулия любит поесть, этого у нее не отнять. Она взяла тарелку с брушеттами и сыром, оставшимися от ужина, и села к моему столу, поджав губы:
— Ну и вид у тебя, девочка. Нервы, я понимаю, но свалиться пьяной в самый разгар работы и проспать целые сутки — это уже чересчур! Мне пришлось самой принимать твоих пациентов в хамаме. А на дверях прачечной я повесила табличку «Ремонт», чтобы тебя там не обнаружили. Уволят без рекомендаций, и делу конец.
— Прости. — Я взяла у нее с тарелки кусок сыра. — Спасибо, что прикрыла меня. Полиция что-то говорила о капитане? Они подозревают самоубийство?
— Откуда мне знать? — Пулия махнула рукой. — Ты думаешь, комиссар написал мне утренний рапорт? Они забрали тело, побродили с важным видом по отелю, велели управляющему приехать в участок и убрались восвояси.
— Они-то убрались… — Повар вышел из своей комнаты, повязывая фартук. — Зато теперь понаедут стряпчие, начнут разбираться с правами, а что с нами будет, известно только святому Андрею. И то сказать, в отеле настоящий бардак: хозяина пристрелили, капитан оказался синьором Диакопи и свалился с откоса. Уволят нас завтра всех к чертям собачьим.
— Капитан оказался кем? — Я взяла красный перец из миски, и он обжег мне горло.
— Сыном старухи Стефании, а то кем же. — Повар посмотрел на меня с удивлением. — Ты что же, все на свете проспала? Комиссар так прямо об этом и сказал. Нашли, мол, документы погибшего синьора Диакопи, тех, кто его знал, просят остаться и поговорить с полицией. В особенности тех, кто может знать причину его поступка.
— Синьора Диакопи?
— Его самого, наследника поместья, по документам ему на двадцать лет меньше, чем я думал. Но капитан-то каков, — одобрительно усмехнулся повар. — Жил тут под прикрытием, будто секретный агент. Небось и про пальцы свои отмороженные наврал, но теперь уж все равно. В морге он весь целиком отмерзнет.
— Кто же его убил? Его арестовали?
— Да ты еще не проснулась, — сказала Пулия и встала, чтобы поставить на стол кофейник. — Это же
