На углу они попрощались. Гаязов шел не спеша, поглядывая на колеблющиеся круги под фонарными столбами. Ломило в висках, от выкуренных папирос противно поташнивало. Он не спешил: не хотелось возвращаться в пустую квартиру. Наиля, наверно, уснула. А больше некому его дома ждать. Поневоле полезут в голову всякие мысли, коль сидишь один на один с гулкой тишиной. Эти мысли навязчивы, хуже осенних мух. А как хочется поговорить с близким человеком, и конечно же не о грязи, в которой завязли разные Шагиагзамовы, и не о пакости, прячущейся под зонтиками, — хочется поделиться с человеком, которому понятны и интересны твои мысли, твои чувства… Как мучительно одиночество! Теща и та уже жаловаться начинает: «Зариф, состарилась я, тяжело мне тянуть все одной. И работа по дому, и Наиля… Не управляюсь. Да и тебя жалко. Мертвого все равно не воскресить. Жить бы да жить моей Марфуге… Да что поделаешь, раз такая судьба…»
Дума за думой наплывали, а ноги давно уже вели его по той улице, где жила Надежда Николаевна, хотя это и в обход было и совсем не по пути. Удивительно, до чего же властно ведет нас сердце — и не только в восемнадцать, но и в сорок лет. Вон рядом с большим домом Надин дом. Ее комната на первом этаже. Не постучать ли в окно, если горит свет?
Будь ему восемнадцать, Гаязов, может, и щелкнул бы пальцем по стеклу, но в сорок — нет, не по возрасту такие шутки. Все же надежда теплилась в нем, когда он посмотрел на ее окно. Нет, темно!
Гаязову стало грустно. Стараясь ни о чем не думать, он зашагал по улице. За поворотом резко посветлело: словно огромные факелы, полыхали заводские трубы.
«Не посмотреть ли работу ночной смены?» — подумал Гаязов и, может, повернул бы к заводу, не окажись перед ним Надежда Николаевна. Она шла откуда-то, шагая легко, совсем по-девичьи.
— Надя! — Мягкий голос Гаязова чуть дрогнул.
— Зариф, ты? — В голосе Надежды Николаевны Гаязов уловил счастливую растерянность. Никогда раньше, даже девушкой, Надежда Яснова не обращалась к Гаязову с такой сердечностью.
— Я, Надя, — сказал Гаязов, пожимая ее руки. — Я, Надюша, — повторил он тише.
Она стояла перед ним, покорная, поддавшись чувству затаенной радости.
По темному небу плыла вечная спутница влюбленных — полная луна. Вокруг фонарей роились снежинки, словно слетевшиеся на свет мотыльки.
Все репродукторы на улице давно умолкли. Разлилась ночная тишина, но она прекрасной музыкой звенела для них обоих.
— Что мы стоим? Если не очень устал, проводи меня немного, — сказала Надежда Николаевна.
Они пошли рядом, как школьники, не беря друг друга под руку. Надежда Николаевна сказала, что была у Назирова.
— Скоро опять в Москву едет. Волнуется, прямо как перед защитой диплома. Знаешь, Зариф, иногда у меня такое ощущение, будто молодость возвращается. Помнишь, у Горького: «Когда труд удовольствие, жизнь хороша». Теперь особенно дошло мне до сердца…
И чуть было не добавила: «И одиночество теперь не гложет меня так беспощадно», да спохватилась.
За разговором не заметили, как очутились в каком-то саду. Торжественно застыли деревья с запушенными снегом ветвями. На скамьи будто кто положил снеговые подушки. Легкий таинственный шорох пробегал по саду, по пустынным дорожкам. Редкий прохожий мелькнет — и пусто опять. Лишь в самом укромном уголке на скамейке сидели в обнимку, запорошенные снегом, совсем будто из сказки, парень с девушкой.
— Куда это мы забрели? — сказала Надежда Николаевна со смешком приятного удивления.
Склонив немного голову, Гаязов по-мальчишески свистнул.
— И то правда, — сказал он, — на чужую территорию, похоже, забрались.
Но они и не подумали возвращаться. Шли и шли по этому таинственному саду, по голубоватому снегу, на котором протянулись бархатистые тени.
— Верно, никогда больше не будет такой ночи. Правда, Зариф?
— Нет, Надя, я бы не спешил так говорить… После ночи обязательно наступает утро… Но моя жизнь, мое утро зависит…
— Ты так думаешь? — Надежда Николаевна опустила голову, потом тихо сказала: — Я перебила тебя, Зариф.
— Моя жизнь… — повторил Гаязов. — Известно, какая жизнь у секретаря парткома. С головой — в делах… народ с утра до вечера…
— Нет, я не об этом…
Гаязов и сам знал, что она не об этом.
— Надя, — решительно произнес он и запнулся. — Нет, об этом я, кажется, не смогу толком сказать… Ты пойми меня, Надя. Я все жду… Жду и тоскую… Часто вспоминаю жену. Хороший, очень хороший человек была она, Надя. Очень меня любила! — Гаязов умолк, словно в горле у него застрял горький ком. — Для нее не была тайной моя любовь к тебе, знала Марфуга и о том, что мне не забыть тебя. Сам же я ей во всем и признался… «Дважды не любят, большая любовь приходит раз в жизни», — сказала она. Ты, кажется, не веришь моим словам, Надя? Чтобы жена, любящая своего мужа, и не ревновала! Марфуга, может, и ревновала, но про себя, так, что я об этом даже не подозревал. — Гаязов посмотрел на верхушки белоснежных берез и чуть помрачнел. — Недаром, видимо, говорят: человеческая душа — бездонное море, — после паузы произнес Гаязов.
— Да, не легко было Марфуге жить с таким мужем. Вы, мужчины, хоть и удивляетесь глубине женского сердца, но вам не понять его до конца.
В тоне Надежды Николаевны послышался Гаязову упрек.
— Но если бы я таился от нее, любил украдкой, ведь это, Надя, было бы еще хуже.
— Нет, ты правильно поступил. Я тебя не виню… Вернемся все же, Зариф. Мы очень далеко зашли.
Они повернули обратно. Казалось, звезды, осыпавшие небосвод, мерцали ярче и каждая подмигивала им: «Знаем, знаем».
— Смотри, Зариф, эти еще здесь, — показала Надежда Николаевна на влюбленных, сидевших все в той же позе, на той же скамейке под белым от снега деревом.
— Молодость, — вздохнул Гаязов.
Дошли до дома Надежды Николаевны и долго не могли расстаться.
— Надя, я жду твоего слова… Наверное, я никогда не смогу заменить тебе его, но все же, может…
— Не знаю, Зариф… Хорошо ли ты представляешь себе, какие муки претерпевала Марфуга?..
— Я на все готов, Надя. Я очень много передумал…
— Ах, если бы я была девушкой, если бы я не любила, я, может, и соединила бы свою жизнь с твоей. Без единого слова. И была бы счастлива. У меня к тебе самое хорошее чувство… До свидания, дорогой.
— До свидания, Надя. Жду…
— Подумай еще раз, Зариф.
— Если б ты знала, сколько бессонных ночей провел я…
Надежда Николаевна слегка коснулась его руки:
— Не надо, Зариф… Но говори мне таких слов. Я думала, никто больше не сможет пробудить былые чувства, а ты…
Она отвернулась, чтобы не показать слез, и быстро направилась к подъезду.
Гаязов постоял, пока в ее комнате не зажегся свет. Полная луна и искристые звезды на этот раз провожали его одного.
4
Надежда Николаевна проснулась с ощущением разлитой по всему телу блаженной легкости. В душе ее слились светлая грусть с радостью и крылатой, влекущей вдаль надеждой.
Словно она все еще шагала с Зарифом по просторному ночному саду: голубоватый снег, длинные полосы теней, деревья в снегу… А в ушах не переставал звучать умоляющий голос Зарифа: «Надя, я жду твоего слова…»
«Да, я и сама люблю его», — подумала Надежда Николаевна, и щеки ее запылали.
Это блаженное чувство не оставляло ее несколько дней.
И на завод она в то утро шла в приподнятом настроении. Утренняя смена еще не приступала к работе. По пути в конторку Надежда Николаевна здоровалась с рабочими, с мастерами, расспрашивала о работе.
У станка Сулеймана она задержалась. От Ясновой не укрылось — старик сегодня чем-то очень озабочен.
— Дела наши, товарищ мастер, ничего, — сказал Сулейман, уклоняясь от прямого ответа. — Видишь, бороду начал отращивать. Значит, старею. А ты вот, как бы не сглазить, цветешь, на зависть девушкам.
— Эх, Сулейман Уразметович, и здесь не можешь удержаться от шутки.
— Почему? Я серьезно говорю. Шутить пристало с девушками, а тебе… тебе можно говорить чистую правду, Надя.
Надежда Николаевна вспыхнула, словно провинилась в чем-то, это смущение очень шло ей. «Что, если этот всезнайка подсмотрел ночную нашу прогулку с Зарифом?» — подумала она и, чтобы перевести разговор на другое, спросила о новом приспособлении Сулеймана.
— Скобы мои? Вроде пригодились, — сказал Уразметов сдержанно. — Вот хочу увеличить скорость и подачу, чтобы еще быстрее работать, да вибрация проклятая держит.
— Не нужна ли какая помощь, Сулейман Уразметович?
— От помощи, товарищ мастер, только дурак отказывается. Но что-то, вижу, нашему цеховому начальству не до нас. Занято большими делами…
Надежда Николаевна уже с обидой воскликнула:
— Сулейман Уразметович!..
Уразметов притворился, будто и не думал язвить.
