руку и пошебуршил пальцами в Сашиных волосах.
– Неужели ты думала, что он тебе друг?
Слово «друг», мягкое друг, закругленное друг-вдруг, упало в Сашу и цокнуло о ее внутренности. Она не говорила себе, не признавалась, что хочет дружить с Джумбером, чтобы он был ей тем, что называется «друг». Теперь Леша сказал, вычитал в ней это и сказал вслух, и Саше оставалось только молчать. Она молчала, пока не спросила о том, что должно было ее мучить, но она до этого раньше как-то не додумалась.
– А ты знал про грант и эту комиссию?
– Конечно нет, – сказал Леша, и Саша поверила, Леша никогда не врал и, наверное, не умел. – Я же у них, типа, изгой. Художник, даже не соцработник.
– Зато посмотри, какой симпатичный, просто «Мистер психушка». – Саша перемахнула через все сложное и сразу запрыгнула в игривое, после чего можно было и целоваться.
Саша погуглила, когда выходит газета, и в назначенный день, а именно через четыре дня после разговора с журналистами, пошла в киоск за номером. Ни Сашино имя, ни Сашины реплики не убрали, также она нашла на развороте свою фотографию и испытала обычное раздражение. Но содержание реплик было обманным, совершенно ложным, противоположным тому, что она говорила. Журналисты просто повыдергивали ее слова, которые можно было трактовать как угодно, перемешали их и слепили новые фразы, угодные Джумберу. Это было похоже на письмо-шифровку из детективного мультфильма, когда какой-нибудь смехотворный злодей вырезал из журналов буковки и лепил их на лист, чтобы потребовать за пропавшего котенка выкуп в виде мороженого. И прямо там, у киоска, Саша осознала, что чипирована Джумбером, что теперь всегда под его наблюдением, управляема и подневольна.
Саша и Леша стали реже встречаться, и это тревожило Лешу, потому что он видел, как Саша инфицирована своей идеей. Она пылала и билась в жаре, плохо владела мыслями и конечностями, а к тому же распространила заразу на всех причастных к «Ветрянке», включая Женю и Астронома. Леша просил Сашу быть осторожнее, старался отвлечь ее чем-нибудь неветряночьим, даже настоять на передышке, но каждая такая попытка будто обижала Сашу, отталкивала ее еще дальше, в глубь ветряночьих дел и ее собственного мрака. Он все время размышлял, что с этим делать, и иногда чувствовал, как сам начинает заражаться, но этого было нельзя допустить, никак нельзя, ведь если произойдет самое плохое, окололетальное, то именно он должен будет спасать Сашу и Женю, их всех. В один день Леша пришел к ним домой и принес готовый логотип: на бумаге и, оцифрованный, на флешке. Саша всмотрелась в логотип, он был дурацкий, со скрещенными градусником и микрофоном, а потом налетела на Лешу, радостная, восторженная и совершенно-точно-больная.
Саша соскучилась по Леше и поняла это, когда увидела его у себя на веранде – ни секундой раньше. Логотип не выглядел каким-то выдающимся или хотя бы стильным, но и неважно: за ним теснилось большее, чем сама картинка. И Саша налетела на Лешу не из-за логотипа, а потому что была просто рада его, Лешиному, появлению, невиртуальному наконец воплощению и свету вокруг него. Как только их тела слиплись, зацепились друг за друга, она сразу же решила, что сегодня больше не будет работать.
Они сидели в плетеных креслах, и им обоим не сильно хотелось разговаривать, хотелось просто смотреть друга на друга и друг в друга, поэтому они перебрасывались коротким, нежным, смеющимся. Тихо наваливался вечер, и Саша спросила: «Ты, наверное, хотел бы остаться?» И Леша ответил: «Да». Они вместе обернулись и посмотрели в Женино окно, которое собиралось гореть еще пару часов. «И я хотел бы видеться чаще», – сказал Леша. «Я тоже», – сказала Саша. Почему ты не идешь, когда я тебя зову, спросил Леша, почему позвать можешь только ты. Потому что, Леша…
…потому что, когда ты не рядом, я спасаюсь бегством и не вижу ничего, не помню ни о чем. Я видела сон, где был только лед, этот лед был тонким и прозрачным. Изнутри, из воды, в него бились киты и проделывали носами дыры, выдалбливали трещины. Я огибала эти трещины, чтобы не провалиться в смертельную воду, холодную и черную, и у меня получалось, какое-то время получалось, пока были силы. Но когда силы заканчивались, правая нога или левая нога проваливались под лед, смертельная вода затягивала меня, и тогда…
…и тогда, Леша, что-то подлетало ко мне сзади, сверху, и у этого были руки, теплые руки, они хватали меня под мышками и вытягивали наверх, чтобы я могла бежать дальше. Но я так торопилась, так спешила не умереть, что никак не могла обернуться и посмотреть, кто это был, сказать спасибо, и каждый раз, когда меня спасали, я не смотрела в лицо спасителю…
…и когда я проснулась, я поняла, что это был ты, что ты спасаешь меня от моих злых китов, от смертельной воды, от черноты.
Но как я могу остановиться, посмотреть, понять, чего хочешь ты, услышать тебя, принять тебя с твоими желаниями, если мне надо бежать, бежать, уклоняться от трещин, чтобы приближаться к берегу, ведь я не бесцельно бегу, я бегу к месту, где можно будет наконец успокоиться, где и ждет меня мой спаситель, который потому и вытягивает меня из-подо льда, чтобы быть со мной в спокойствии.
Я думаю, Леша, это место уже близко. Я чувствую, как становится теплее, как заканчивается ледяная пустыня.
Если бы не ты, Леша, я была бы уже в воде. Я почти была там.
В день, когда не выпустили стрит-ток, когда узнала про комиссию, и в другие дни, были и другие дни, Леша.
Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя должным меня спасать. Я хочу, чтобы ты подождал.
«Я подожду», – сказал Леша.
Потом у Саши и Леши было полное молчание, глубокое молчание, молчание в Лешином свете и под Сашиной горой, они были рядом, были одним, и это одно, соединенное из светлого и темного, из спокойного и мятущегося, из равнинного и горного, было еще не берегом, к которому бежала Саша за спокойствием, но островом, где сидели двое и представляли, будто им больше никогда и никуда не нужно. Моргнуло и ослепло Женино окно. Саша встала перед Лешей и сказала: «Пойдем». Они пошли к Сашиной комнате, стали бесшумными и почти летящими, одним на двоих ветром, бестелесным, но потом дверь спальни закрылась и запечатала то, что уже перестало быть неслышимым и незамеченным, то, что там, в закрытой комнате, проявилось во всей своей радикальной телесности,
