через каникулы и всегда знаешь, чем заняться в бесшкольные дни, хотя еще недавно был маленьким и маялся в ожидании, когда кто-нибудь придет тебя развлечь. Весной в старшей школе многое становится проще, например можно курить на переменах, потому что не нужна верхняя одежда и на улице полно людей, так что не приходится одиноко красться к гаражам на глазах у всей школы. А еще весной случаются медосмотры, самые разные, когда можно легально прогуливать уроки в поликлинике и почти все медосмотры воспринимаются как праздник вольности и взрослости, все, кроме гинекологического.
Чем старше становились Сашины одноклассницы, тем серьезнее начинали относиться к посещению женской консультации, потому что врачи никогда ничего не объясняли, а все, что касалось репродуктивных органов, замалчивалось еще интенсивнее, поэтому самой популярной версией, зачем все это нужно, была такая: ищут тех, кто уже лишился девственности, чтобы поставить их на учет.
За пару дней до приема в женской консультации девочки снимали с себя и друг с друга условности и запреты; испытывая один на всех страх, идентичную тревогу, они приходили к естественному перемирию и говорили о том, что потом навсегда останется секретом; это были дни, когда можно было даже у самой ненавистной одноклассницы спросить, было ли у нее, и получить честный ответ. И хотя сексуальный опыт имели всего несколько девочек, гинеколога боялась каждая, сразу из-за всего: из-за ледяных инструментов, особой гинекологической грубости и, конечно, из-за страха остаться без кусочка кожи между ног по неясной причине (девочки говорили, что такое бывает из-за велосипеда). Самым главным желанием каждой девочки было взять у мамы отказ от медосмотра в письменной форме. Его было невозможно подделать, потому что учительница обзванивала всех отказавшихся родителей, чтобы проверить подлинность записки, но считалось, что родителей (то есть, конечно, маму) можно как-то уговорить, разжалобить.
В детстве Сашину маму как-то сильно обидел гинеколог, да так, что в следующий раз она попала в женскую консультацию уже сильно беременная Сашей, поэтому Саше даже не приходилось ее о чем-то таком просить: первую записку-отказ мать написала в Сашином шестом классе сама, без просьб, как только услышала о предстоящем осмотре в женской консультации. Она сделала это так быстро, размашисто и с очевидным удовольствием, что было понятно: мама выплачивает долг себе маленькой. Но когда Саша в свою шестнадцатую весну сказала о гинекологе, мать вдруг ответила, что, вообще-то, мне очень жаль, но тебе надо бы сходить, прости. Саша удивилась настолько, что даже вскочила с дивана-уголка, но тут же села. В маминой реплике ее обескуражили сразу три вещи: словосочетание «мне очень жаль», извинение и сам отказ. Саша спросила почему и получила спокойный, логичный ответ: у тебя до сих пор нет месячных. Так что в назначенный день Саша вместе с другими неудачницами из своего класса пошла в школу с постыдными пакетами, по которым всегда можно было опознать тех, кто идет «проверяться на целку»: из этих пакетов торчали белые пеленки, тяжелые, накроватные, потому что маленьких ни у кого не было, а разрезать самую белую и чистую ткань в доме было жалко; также в пакетах лежала пара белых носков, это тоже требовалось гинекологом, но носков в пакетах было не видно.
Сначала все, мальчики тоже, пришли в класс, как это бывало каждый день, и сели дожидаться учительницу, которая поведет девочек в больницу. Саша удивилась, когда оказалось, что почти все девочки за исключением двух были с постыдными пакетами. Интересно, их тоже отправили из-за месячных или хотят узнать, девственница их дочь или нет, подумала Саша. Пока учительница где-то бродила и почему-то не забредала в класс, мальчики ржали и хихикали. Во-первых, у них было хорошее настроение, ведь они никуда не шли и их, вероятнее всего, отпустят с уроков, во-вторых, в такие дни они, как никогда, чувствовали свое мальчиковое превосходство, гордость оттого, что у них нет никаких междуножных щелей и из них никогда ничего не вытечет и не вылезет. Сашины одноклассники шутили плохо, в основном все мальчики были глуповаты, поэтому ржали просто так, без всяких шуток, только лишь от мысли, что их одноклассницы сегодня будут широко раздвигаться перед незнакомыми людьми, и чтобы обозначить эту мысль, после которой можно и засмеяться, они повторяли один и тот же вопрос: «Че, девчонки, куда идете?» Куда идете, а девчонки, че там делать будете, а к кому идете, а куда, а че, а, а. Девочки не знали, что ответить, потому что а чего тут ответишь, и иногда выплевывали простые «заткнись», «никуда» и «придурок». И когда один из мальчиков в очередной, наверное трехтысячный, раз спросил, куда идут девочки, Саша ответила:
– К гинекологу, блин, идем.
Хихиканья исчезли вообще, потому что теперь весь класс был затоплен ржачем. Когда он немного схлынул, поутих, Саша добавила:
– Придурки, вы же сами все из вагины вылезли.
Слово «вагина» было потусторонним, пугающим, обычно оно маскировалось матно-заклинательным «пизда», но это была настолько мощная маскировка, что, произнося слово «пизда», никто толком не имел в виду вагину или вульву. Гораздо реже, когда была необходимость, и только между девочками «вагина» заменялась словом «там». Так что когда Саша сказала слово «вагина», на мальчиков навалилась растерянность, кто-то продолжал хихикать, но значительно тише, а кто-то смотрел в Сашу сурово.
– Вы что, не знали, что у ваших мам есть вагины?
Хихиканья совсем закончились, на секунду стало тихо, а потом Саша услышала одно-единственное «слышь» и отвернулась к окну.
Женская консультация была самым уродливым местом, что когда-либо видели Сашины шестнадцатилетние глаза. Оно было похоже даже не на болото, а на плесневелый склеп или мутно-формалиновый анатомический театр. Краска на стенах была зеленой и исключительно блестяще-маслянистой, будто в нее подмешали слизь прямо из вагины или матки. Все стены были облеплены изображениями кусков плоти с полостями внутри или страшных эмбрионов-крокодилов, а картинки, на которых были нарисованы уже родившиеся и неуродливые дети, обязательно чем-нибудь пугали женщин или за что-нибудь их стыдили.
Девочки расселись по подоконникам и стульям, иногда по две на одно сиденье. Они молчали, приклеившись друг к другу на страх. Потом толстая медсестра начала называть фамилии, и тогда белая дверь, тоже будто вымазанная маслянисто-слизистым, стала отрезать от девочкового комка по куску. Первой оттуда вышла рыжая Катя, она выглядела так, будто из нее вынули несколько органов или половину кишечника, глаза Кати проваливались в зеленое лицо, а живот вжался сам в себя, согнув Катину спину. «Ну, как?» – спросила одна из девочек. «Ничего не сказали», – ответила Катя и побежала по коридору в сторону туалета.
