— Кто еще? Да много кто… — Сауле прижимала к груди бутыль с травяным настоем, который пила медленно и морщилась. — Думаешь, меня посвящали? Моя задача — проверить, чтобы ты сидел на коротком поводке… я и проверила, да… вчера матушка поинтересовалась, почему ты ходишь к той вдове… я тебя не удовлетворяю?
Она пригубила отвар.
— Я сказала, что… ты мне отвратителен. И мне насрать, к кому ты ходишь.
— Не переигрывай.
— Мне кажется, они знают. Мар намекнул, что я плохо работаю… мне страшно.
— Осталось немного.
— Неужели вам все еще мало?
— Мало, — вынужден был признать Кирис. — Твои слова — это только слова. И ты сама знаешь, на что способен твой брат. Скверлон, который отвечал за поставки, мертв. Несчастный случай. А у Маргова вдруг печень отказала. Даргомский молчит.
— И будет молчать. Что? Старинный, так сказать, друг матушки… у него внучка чем-то там болела. И матушка готовит эликсиры… только она и умеет. И он знает, что если раскроет пасть, то матушка обидится. А стало быть, внученька умрет… ей уже шестнадцать, кажется… выросла… благодаря маменьке. Хотя…
Сауле поморщилась.
— У меня от этой отравы изжога.
— Терпи. Яды не выводятся так легко, а алкоголь — тоже своего рода яд.
— Ты мне это рассказываешь? — фыркнула Сауле. — Меня теперь от одного запаха мутит, но… к Лайме присмотритесь. Она многое знает, но предана Мару, что собака… не знаю, что он с ней сделал и как, только за него горло перегрызет… кому угодно. И подозреваю, с превеликой радостью. Иногда она… совсем теряет чувство реальности.
На горле выделялась черная полоса.
Когда-то в моде были такие бархатные полосочки, к которым крепился камешек-подвеска. Сауле бы пошла, шея у нее длинная… была.
И что это?
Его ошибка?
Та самая, роковая, обесценивающая почти всю работу, ибо свидетель живой мертв, а мертвецы… кто поверит словам завистливой алкоголички? Пусть и записанным на кристаллы, но…
Кирис уложил мертвую невесту на стол.
Документы были готовы.
Он не лгал.
Новое имя.
Новое лицо. Новая работа. В конце концов на корону работают многие, и ничего в том зазорного нет. Просто где-то в городке, неприметном и провинциальном, появилась бы молоденькая вдова…
Ей нравилась сама эта мысль, обмануть брата.
— Ты бы знал, сколько он мне крови попортил… а ты в курсе, что прадед наш преставился незадолго до того, как матушка понесла? И дед следом… вдруг… скоропостижно, — она захихикала и прикрыла глаза. — Прости… пришлось выпить… матушка красного вина подсунула, не поверила бы, если бы я…
— Ничего.
— Я больше не буду… никогда не буду… племянников вытащи. Не виноваты, что мой братец — урод… смотри, если с поставщиками не вышло, попробуй через банк.
У папаши Лаймы братец имеется, а у того — свой банк… это очень удобно. Мар открыл три торговых представительства… надо же как-то объяснить, откуда деньги берутся, только торговля там идет на бумаге.
— Проверим.
— Только осторожно… он что-то чует, точно… ты же меня защитишь?
Не сумел.
Пообещал и… снова… история имеет обыкновение повторяться.
— Я найду, — пообещал Кирис мертвой женщине, и, показалось, та улыбается. То ли насмешливо: глупый, столько лет в этом дерьме, а наивности не подрастерял, то ли, наоборот, одобрительно. Ему бы хотелось думать, что одобрительно.
Он отступил и, окинув тело взглядом, покачал головой: когда прибудет помощь, придется многое объяснять… и кажется, его карьера, и без того мертвая, умрет окончательно. Что ж… для Кириса тоже готовы новые документы.
И новое лицо.
В ушах раздался шепот Сауле:
Он затаился… он знает, что почти победил. Он осторожен… пообещайте ему что-нибудь… что-нибудь такое, чтобы Мар решил рискнуть… не знаю, сами придумайте… нет, он уже считает себя канцлером. Другое. Что-то, что заставит его действовать.
Пообещали.
У Эгле темные глаза, там, на лестнице. И в них отражается дом, не этот, другой, которым он мог бы стать. От ее волос пахнет морем и свободой.
Ее любят чайки.
А люди попытаются убить. И если недавно Кирис был уверен, что сумеет защитить, то теперь…
Он повернулся к Сауле спиной. Что ж… если не останется другого выхода… то… плевать, что он приказ нарушит, а печать не даст солгать. Пусть судят.
И вешают.
В тот раз он почти смирился. В этот… хотя бы будет знать, что жил не зря. Главное, ударить первым.
А меня заперли.
Надо же.
И ладно бы в собственных моих покоях, но нет… Мар взялся провожать, хотя явно было, что делает он это не от большой ко мне любви.
Соображения безопасности.
Убийство.
И чужой человек в доме. Мар так уверенно, напористо говорил про этого чужого человека, который пробрался в дом, чтобы убить Сауле, что я почти поверила.
— Пойми, у меня много врагов. И некоторые не остановятся ни перед чем, — Мар тянул меня по коридору и только стоило опомниться, сообразить, что коридор другой — в этом доме они вообще отвратительно похожи, — меня впихнули в комнаты. — Это исключительно ради твоей безопасности. Я надеюсь на твое благоразумие.
И дверь закрыли.
Не на ключ, что характерно — за стеной зашелестел засов.
— Мар!
— Эгле, ты мне кажешься несколько… своевольной, что, быть может, неплохо для женщины, но не сейчас. Я не могу рисковать твоей жизнью. И не пытайся выбраться. Стены изолированы. Дверь укреплена.
Просто прелесть, до чего мило.
— Ты скотина.
— Мы оба знаем, что я о тебе забочусь. Всегда заботился. И надеюсь, ты меня простишь…
— А если я есть захочу?
— Позвони в колокольчик. И тебе принесут. Есть. Пить. Ночную вазу. Что угодно в разумных пределах…
Ага, только осталось проверить, где эти самые пределы пролегают.
Я пнула дверь, больше для поддержания образа, чем из надежды ее проломить, и послала Мара по батюшке… и по матушке… и по всему генеалогическому древу.
— Кстати, — сказал он, как почудилось, не без толики злорадства, — использовать дар тоже не выйдет. Покрытие из альбеста.
Вот же…
— Ты сволочь, — сказала я, ковырнув стену. Мягкая бумага поддалась, а вот альбест… сомневаюсь, что здесь цельные плиты, все же дом и специальное заведение для условно опасных одаренных — разная вещь.
Альбест — это дорого.
Почти так же дорого, как алмазы, особенно если брать плитами или пластинами.
— Ты потом сама спасибо скажешь, — ответил Мар. А главное, с этакой непрошибаемою мужскою уверенностью.
Идиот.
Нет, он умный, но все равно идиот…
— Эгле?
Молчу.
Разглядываю место своего заточения, пытаясь прикинуть, сколько здесь альбеста с учетом того, что и в королевской тюрьме особого режима стены особых камер выложены плитами толщиной в волос. Сама видела.
Водили на экскурсию, в познавательных, так сказать, целях.
Так вот, плиты эти обладают отвратительным свойством поглощать энергию, в результате… а в результате любая структура распадается еще до того, как будет завершена. И даже если ее вдруг удастся завершить, все равно распадается.
Наставник, помнится, взорвал в камере огненный шар.
Камера не пострадала.
— Эгле, ты обиделась?
Интересно, он и вправду полагает, что я бодренько отвечу, мол, нисколечко, и вообще всю жизнь мечтала, чтобы меня заперли где-нибудь… в прохладном местечке.
Я потерла руки. Холод… холод — это естественный итог поглощения энергии.
Любой энергии.
После той экскурсии, помнится, Паняшка, наш староста, снискавший славу человека весьма пронырливого, хотя и не особо умного, шепотом делился информацией. Мол, в таких камерах маги весьма скоро лишаются дара.
А то и сил жизненных.
И потому их раз в пару часов выводят на прогулку. Но если разозлить надзирателей или не заплатить, то мага забудут вывести и тогда…
— Эгле, что ты как маленькая…
А ты большой?
С-скотина… зато все мысли о любви из головы вынесло. И напротив, такая ясность наступила, что просто диву даешься. Стало быть, все-таки имело место внешнее воздействие, слабое, узконаправленное, но постоянное, судя по тому, насколько мне легче стало.
