перестать дышать.
Ведь если бы я, скотина, не знал, как там встретят, я бы пошел с ней. Ведь пошел бы, честное слово. Если бы Мишка не взломал этот долбанный планшет! Вот не могу сейчас себе врать. Что отец бы сказал на такое. А мама? Демоны меня одолевают. Я такой же, как она. Такой же психопат. Для меня жизнь — это пустой звук. Ярость душит и убиваю. Отнимаю жизнь, прикрываюсь законом. И закон дерьмо. Как дальше мне жить с этим всем? Ведь до последней моей минуты на этой планете я буду видеть перед глазами ее лицо. Слышать этот голос. Надо домой. Вот что, надо, домой двигать. Это просто истерика. Слабость от потери крови. Тулуп нашел, уже хорошо. Не потерял казенное имущество. Приду домой, напишу рапорт Презику. Оленинки сковородку с Майором заточим на двоих. Кота приласкаю. Ветеринар меня подштопает. Нет, лучше пусть Тина с Эллой. С кем из них жить мне теперь? Запутался в бабах. Буду с жить с одной, а думать об этой? Стоит перед глазами улыбка эта. Ведь не уходит. Как теперь стереть ее из памяти? Прилягу я тут. На холмике. Хорошо тут, тепло в тулупе. Даже жарко как-то. Тут и останусь, посплю и пойду.
Очнулся. Просто открыл глаза и посмотрел на Олафа, который в этот момент ставил ему капельницу.
— Очнулся, Егор, — обрадовался Олаф, — я так и думал, что подействует мой коктейль. Сейчас всем сообщу. Ты пока отдыхай.
Мыслей не было вообще. Даже не хотелось вести диалоги самому с собой как раньше. Просто лежал и пялился в белый потолок. А покрасить бы надо лазарет заново. Ведь краски до-задницы на складах. Ну, нет. Надо переставать ругаться. Все, слово себе даю, что с этой минуты не ругаюсь больше задницами и дерьмом. Кружится все. Жарко стало. Сейчас бы оленьей вырезки с луком, как пожарил Артур Степанович. Вкусно, аж слюнки брызгают. Нет слюны. Пить хочется. Водички бы. Где я свой толмут оставил? Ведь обронил и не найду теперь. Все рубашки попортил свои за неделю. Надо попросить Эллу заштопать. Может жениться на ней? Нет. Она не захочет. Будет злиться, ревновать к Тине. По голове сковородкой даст. Я Тину мою люблю. Но, один жить буду, как раньше. Неплохо. Соломенные чучелки плести. Сожгу их к росомахам. Нет смысла жить для себя. Скучно становится. Не жизнь это. Для других жить надо. Тогда хоть что-то от тебя остается. Через 10 лет вспомнят. А может и через тридцать. Хоть кому-то радость принести надо. Иначе… Нет сил думать. Как не думать? Дурацкая голова думает сама. Постучать в нее из «Стрижа». Одного раза хватило бы. Хоть какой-то толк был бы от этого пистолета. Так не хватит у меня храбрости. А ну там и правда, есть ад и рай? Бог, паршивец, от радости будет ладошки потирать, что слабый я оказался, в ад скатился. Нет уж. Потерпим. Трясет меня теперь, озноб. Холодно ночью на земле лежать. Костерок бы развести. Дождусь или рака кишечника или лейкоза, и тогда уже с ним встречусь. Ведь не дал умереть мне там под сосенкой. Интересно, я сам приволокся к Поселению или меня Элка с Броком нашли? Элка, как выдру пнуть, это она. Следопыт. Она меня не бросит. Хорошая баба. Ей бы с Олафом жить. Видел я ее раньше. Ведь помню я ее лицо откуда-то. Смешные у нее были косички, улыбалась мне. Нет, я спать. Буду спать. Мох мягкий такой под головой. Снова жарко стало. Попить бы…
В лазарет зашла Элла. Посмотрела на Егора. Перемигнулась с Олафом и вышла с ним в коридор. Он слегка пошевелился и оглянулся. В грудине был словно осиновый кол, так болело, что дышать почти не мог. Обе руки перебинтованы, заметил только сейчас. Это Ветеринар постарался. Снова вошла Элла с Олафом. Она подошла к койке и присела на самый краешек. Они помолчали какое-то время, и он спросил:
— Рубашки мне зашила?
— Прости, Егор. Но я с новостями к тебе. И новости не про твои рубашки.
— Ну вот, — обиделся он, — теперь задрипанный буду ходить на посмешище всем гражданам, словно медведь после встречи со стаей волков.
— Думаю, у тебя есть, кому зашить твои драные рубашки.
— Ругаешься? А я себе слово дал не ругаться больше всяким таким.
— Я не ругаюсь, «драные» сказала в значении «порванные» У тебя как всегда все с ног на голову. Решение я приняла, Егор. Ухожу я от тебя.
— Так мы вроде, это… Ни того с тобой, ни этого… Или я чего пропустил?
— Я имела в виду ухожу из помощников Шерифа, а не лично от тебя. Друзьями-то мы всегда с тобой будем. Я не забуду тебя до своего последнего дня.
— Друзьями? Уходишь? В могилу меня хочешь вогнать своими гадостями? Куда уходишь? Почему?
— Тише, Егор, — Элла положила руку ему на туго забинтованную грудь и нежно посмотрела прямо в глаза, — у меня немного перевернулось все после того нашего разговора на полу в Офисе. И последние события тоже здорово мозги сдвинули.
— Они у тебя и без этого сдвинутые были. Куда еще сдвинулись?
— На место, Егор. На место. За последние несколько дней я столько всего передумала и пересмотрела в своей жизни. Я беру себе Машку. Удочеряю ее. Я, понимаешь, пока несла ее завернутую в свою куртку, всю в крови, ревущую, вдруг поняла, что это мой ребенок. Других-то у меня не может быть. А у этой девочки нет ни мамы, ни папы, ни родных. Почему бы мне не стать ей мамой?
— Ну. Лихо, ты. Элка…
— Я теперь Наталья, Егор. Эллы больше нет. И не будет. Зови меня Наташей, если можешь.
Егор только сейчас увидел, что Олаф все это время стоял в дальнем углу лазарета среди скупо освещенных сосенок и каргалистых березок, слушает их.
— А он — Спросил Егор, — он согласен?
— Я согласен, — откликнулся молодой парень и подошел к постели, — позвольте мне жениться на Наташе. Буду ее защищать и беречь пуще своей жизни. И Машу я тоже удочерю.
— Клять тебя помощник, ты мне сердце сегодня порвала.
— Егор ты согласен благословить нас?
— Я тебе отец что ли? Ты же меня старше, дурочка.
— Ты мне как отец, Егор. Всегда им был и останешься.
Олосеть. Лучше я бы умер на том холмике, чем смотреть, как эти двое счастливых благословленных вышли в белую от слепящего света дверь. Вот, создал семью. Ничего не делая, создал счастливую парочку. Да
