Даша смотрела, как ему показалось, с тяжелой неприязнью.
Это настраивало на веселый лад.
– Не сердитесь, Даш, – сказал он, опрокинув первую рюмку. – Мужчин лучше покормить, тогда они становятся не так опасны.
Стокман неожиданно увлекся солянкой, хотя поначалу смотрел на нее с презрением, и попросил еще сто.
– Засну и больше не буду вас беспокоить, – смущенно объяснил он свою позицию.
Пришлось повторить и Леве, за компанию.
Люди, собравшиеся в этот час у Светланы, сразу показались ему другими. Дальнобойщики были усталыми, но добрыми работягами. Гаишники, те просто напоминали древнерусских богатырей. Бомжеватые бандиты в трениках, которые посматривали на них с некоторой неприязнью, оказались вполне симпатичными молодыми людьми, бурно обсуждавшими некую Ларису.
– Да у нее в Москве знаешь какие завязки! – кричал один.
– Да на хер мне ее завязки! – возражал другой. – Красивая баба, и все!
Эта дискуссия показалась Леве вполне куртуазной, и он с удовольствием доел свой суп.
Но Стокмана вдруг развезло, и он заговорил.
– Знаете, ребята, я ужасно люблю такие места, – начал он тихо, но со значением. – Знаете, почему я люблю такие места? Вот именно такие: с этими целлофановыми скатертями, с металлической посудой, с этими толстыми подавальщицами, с простыми людьми? Потому что я чувствую здесь себя никем. Понимаете? Я здесь чувствую, что я никто. Я не Стокман, не журналист, не какой-то там царь горы, я просто один из них.
– И что? – спросил Лева. – В чем твоя идея?
– А ни в чем! Мне просто это важно. Мне важно знать, что я один из них.
Даша попыталась тихо уговорить Петьку съесть еще хоть пару ложек. Он отказывался и попросился в туалет.
– Иди, Петь! Иди с ней! – махнул рукой Стокман. – Пойми, Лева, без вот этого ощущения, что я хоть где-то, хоть с кем-то могу побыть никем, – вообще все становится бессмысленно!
– Ничего не понимаю, – сказал Лева, вытирая рот салфеткой. – А почему так важно тебе побыть никем?
– А вот не знаю! – сказал важно Стокман. – Но очень важно. Очень.
Вернулись Даша с Петькой, чем-то очень недовольные.
– Извините, но мне кажется, нам пора ехать, – сказала она.
Стокман тяжело встал и сказал:
– Жалко!
Лева посмотрел на Дашу.
У нее было тяжелое лицо. Сразу как-то неприятно заныло в груди. «Зря мы выпили, – подумал он. – Не та ситуация. Да еще и повторили».
Снег неожиданно кончился.
Дорога стала более оживленной.
Населенные пункты пошли один за другим, только успевай смотреть на таблички.
* * *
«Сколько мы едем? – подумал Лева. – Часа два, наверное…» Он посмотрел на циферблат возле руля. В пять вечера они вполне могут быть в Москве.
– Лев Симонович! – вдруг сказала Даша. – Расскажите что-нибудь! А то как-то скучно стало. Вы выпили, развеселились. Поделитесь с другими вашим хорошим настроением.
– Не могу по заказу, – расстроился Лева. – Анекдотов я никаких не знаю. Историй тоже.
– Я знаю! – вдруг сказал Петька. – Шел ежик по лесу, забыл, как дышать, и умер.
Стокман истерически захохотал.
– Это мощно! Мощно! – хохотал он, пытаясь заглянуть в лицо Леве. – Детский анекдот!
Петька тоже тихо смеялся.
Лева, пытаясь поддержать настроение, сказал, глядя в зеркальце на Калинкина:
– Сереж, а знаешь, мне тоже эти люди понравились. В кафе «У Светланы».
– Это чем же? – сухо поинтересовалась Даша.
– Трудно сказать, – пожал плечами Лева. – Какую-то симпатию я к ним вдруг ощутил. Было страшно сначала, а потом стало нестрашно.
– Когда вы выпили?
– Ну конечно, когда выпил. Когда выпьешь, проявляется что-то. Как на негативе.
– И что проявилось?
– Проявилось… – задумался Лева. – А вот что-то человеческое. Выражение глаз, черты лица, ну не знаю, какой-то характер. Вот то, что у человека есть. Непонятно?
– Не очень, – пожала плечами Даша. – Обычная реакция москвича на простых людей в провинции.
– Ну да, – сказал Лева. – Типа снобизм. Да нет, Даш, я про другое говорю. Дело же не в этих ролях, нет. Просто в какой-то момент ты вдруг начинаешь человека видеть. Понимаете? Совсем иначе. Ну вот видеть его, как бы насквозь. Это не узнавание, а чувствование. Ну шестое чувство, знаете. Есть такое выражение. Не запах, не цвет, не форма, а вот все вместе. Ничего не знаю про этих людей, а чувство очень мощное. Каждый как родной. И иногда вот так видишь сразу многих людей. Это потрясающе вообще.
– А мне там совсем не понравилось, – упрямо сказала Даша. – Какие-то очень грубые они. Как столбы. Я в таких местах всегда испытываю страх. На вокзалах, в общежитиях каких-нибудь. Там пахнет всегда ужасно. Там я чувствую, что в случае чего никто не сможет меня защитить. Даже вы, Лев Симонович, – улыбнулась Даша. – Со всем вашим глубоким пониманием.
– А при чем тут я? – удивился Лева.
– Да ни при чем. К слову пришлось.
– А… Ну если к слову.
Наступило неприятное молчание.
А еще минуты через две Даша вдруг сказала:
– А еще в таких местах я испытываю страх за своего ребенка…
* * *
Страх за детей был одним из самых мучительных свойств его психики, которое он никак не мог преодолеть, как ни старался.
Он понимал, что в этом есть что-то глубоко неправильное, даже эгоистичное, но сделать с ним, с этим страхом, ничего не мог.
Как-то они возвращались из отпуска, и в последний вечер, перед поездом, съели в гостинице банку тушенки. Надо было дать детям что-то горячее, но сильно много готовить Лиза в последний вечер не хотела, просто сварила макароны и бросила туда тушенку, разогрела на сковородке. Тушенку из настоящей советской банки, толстой и страшной, они не ели уже лет пять, наверное, но еда оказалась очень вкусной, дети слопали все и попросили добавки.
А ночью, в купе, когда все уже заснули, Леву пробил страх.
Ему показалось, что у него как-то особенно сильно заурчало в животе, он проснулся в холодном поту и стал вспоминать все страшные рассказы о консервной болезни, о том, как от нее умирают люди (и уж тем более дети!), стал очень четко и ясно представлять, как советская банка противно зашипела, когда он пробил ее консервным ножом, о том, что сейчас проснутся дети и, как и он, пожалуются на резь в животе, потом боль усилится, Лиза будет всех успокаивать, смеяться над его страхами, а потом что-то почувствует сама и побледнеет, как он, теряя сознание, поплетется в купе к проводнику, будет просить остановить поезд…
Лева тихо сполз с верхней полки, натянул штаны, майку («Ты куда?» – сонно спросила Лиза), зачем-то вышел в коридор и начал прислушиваться к себе.
Живот по-прежнему бурчал, но равномерно, без всплесков и, самое главное, без рези.
Страх перед отравленными консервами мучил Леву давно, хотя, как и всякий советский человек, он исправно их жрал, и тушенку, и шпроты, и бычки в томате, и завтрак туриста, но вот сейчас, именно сейчас, когда в купе мирно спали дети и Лиза, он стоял, обливался холодным потом и, замирая, ждал, что они начнут просыпаться от боли.
Это было действительно жутко, до головокружения, до реальной тошноты, он стоял, уцепившись обеими руками за поручни, смотрел на луну и по памяти восстанавливал куски из теории страхов, всякие разные теории, разные куски, но от этого не становилось лучше, только хуже.
И тогда он начал искать в себе ту точку возврата, которая всегда его выручала, еще в школе, когда били, когда казалось, что лучше умереть сейчас, маленьким, чем жить такую длинную и тяжелую жизнь, и потом, в разных ситуациях, эта точка возврата помогала всегда, возвращала к жизни – вне логики, вне смысла, вне поведения. Это была как бы улыбка примирения или смирения перед всем, что возможно и что невозможно, отпускание себя на волю, ускользание от смысла происходящего, ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть… Иногда Леве казалось, что когда он вот так себя усмиряет, свой страх и свою тоску, он ближе всего к богу, потому что доверяет ему себя целиком.
Точка возврата помогала всегда.
Помогла и в этот раз. Постояв и поглядев на луну и на облака из окна поезда, Лева вдруг окончательно отметил ровный характер бурчания в животе, по-прежнему тихое сопение в своем купе, и понял, что надо просто ждать, залез на полку, а подождав еще минут десять, в утихающей тревоге заснул и опять не видел сны…
Никаких снов.
Утром, когда подъезжали к Москве и будили детей, он рассказал об этом припадке Лизе, рассказал со смехом, но она не улыбнулась даже, а только сказала:
– Не вижу ничего смешного. Твои фобии уже надоели просто. Психолог называется…
Он обиделся, но она была права – фобии росли год от года, классически, как в учебнике, завоевывая все новые пространства.
В том отпуске, где они провели две довольно противоречивые недели в стареньком пансионате на берегу Финского залива, у них были постоянные проблемы с детской едой, в столовую они не ходили, дети есть там отказывались, кафешки были самые примитивные и убогие, тоже советского типа, оставался магазин, и Лева ходил туда каждый день, слава богу, была кухня, можно было что-то там варить или жарить, но однажды Лева принес из магазина копченую колбасу, Женька ее с аппетитом сжевал, и у него началась рвота от жирного и острого.
