несчастный случай, ясно, будто на небе писано. Капитан вечно норовил удрать на море в непогоду, да еще в такое место поганое, в каменоломню. Видать, у богов терпение лопнуло!
Я смотрела, как шевелятся ее губы, но почти ничего не понимала.
Как, должно быть, больно царапают красные проволочные усы повара, думала я, от них же следы должны оставаться по всему телу. Какие страшные ссадины были на теле капитана, лежавшего на клумбе ничком. Ли Сопра не капитан. Капитан не капитан. Кто бы он ни был, он теперь там, наверху.
* * *
К полудню головная боль утихла, зато появился озноб, будто я наелась несвежей рыбы, впору снова в постель ложиться. Пришлось отпроситься у тосканца и пойти пешком в деревню: ветер дул крепкий, северный, он должен был выдуть похмелье у меня из головы. Ночью шел дождь, и гранит, которым отделана парадная лестница, казался голубым. Если перегнуться через перила и посмотреть вниз, то видна звонница Святой Екатерины с висящим в ней бронзовым колоколом. Мама говорит, что на нем выгравирована надпись: «Живых зову. Мертвых оплакиваю. Зарницу укрощаю».
Почему я не чувствую радости, думала я, спустившись в гавань и купив себе вина в бумажном стакане, капитана больше нет, почему же мне так тошно? Потому что в отеле есть еще один убийца, вот почему. Капитан не падал со скалы и уж тем более не бросался с нее вниз. Его столкнули — так же, как это хотела сделать я. Только у меня не хватило куража. А у кого-то хватило.
Я села на гранитный парапет, отделяющий гавань от муниципального пляжа. Вино в стакане быстро стало теплым, и пришлось выпить его залпом. Потом я подумала, что поступаю в точности как мой брат, когда у него голова раскалывалась с похмелья. Un diavolo caccia l’altro, говорил он за завтраком, наливая в чашку вино вместо кофе.
Лодок в гавани не было, только катер Пеникеллы торчал возле самого волнореза. Сколько я себя помню, старик жил на катере, чуть ли не с войны стоявшем на стапелях, у самой воды. Катер покрылся таким слоем ржавчины, что, казалось, прирос к стапелям, но старику все было нипочем, он твердил, что скоро выйдет в море, заваривал кофе на примусе и ходил за даровой рыбой к знакомым торговцам.
Волнорез был усеян быстрыми серыми чайками, волны разбивались о его края и осыпались просвеченными солнцем брызгами, будто светлыми перьями. Причал построили еще до войны, когда Траяно был известным курортом, потом здесь все затихло, пароходная компания решила упразднить линию, и пристань заросла водорослями. Теперь сюда приходили только за мидиями.
Я выбросила стаканчик, легла на парапет и положила руки под голову. До меня доносились грохот якорных цепей, отрывистые команды и кашель заглушаемых моторов. Значит, скоро застучат ящики, застрекочут скутеры скупщиков, пойдет обычная работа — с палубы на берег шлеп да шлеп, вода поднимается вверх, принуждаемая помпой, бежит по жестяным желобам, обмывая лангустинов и креветок, забирает мусор, чешую и водоросли, а потом возвращается обратно в море.
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008
Ты говоришь, что девочка действует в старом добром духе, и я думаю, что ты прав. Она расследует убийства затем, чтобы обелить имя брата, поэтому и лезет в дело Аверичи. Смешно говорить расследует, так как все, что она приносит, лишь рассуждения, не скрепленные доказательствами, однако кое-что пригодилось мне на деле, это следует отметить.
Девчонка говорит, что Диакопи пошел на встречу с ее братом, чтобы убрать свидетеля, дескать, брат застал его на месте преступления. Глаза у нее круглые, честные, но на руках гусиная кожа — видно, что подвирает. Пора уже сказать ей, что я знаю, в чем там дело. Или еще помучить? Видишь ли, падре, с девчонкой не все так просто, в ней есть правильные твердые штуки, нужные следователю, однако есть и прожилки всякой женской дряни, которые не дают ей развернуться. Вот я думаю: богоугодное ли будет дело, если я, скажем, займусь, ее воспитанием?
Мне понравилось, как она бегала по поляне, засекая время от одного капитанского выхода на сцену до другого, а потом нахально обыскала комнаты своих подозреваемых. И ведь не зря старалась. Правда, злая, как январская бефана, но это можно обтесать, меня ведь обтесали.
Смешно, что в этом их спектакле Диакопи играл женщину, наверняка с детства мечтал напялить платье. Две роли у него были в этом сезоне: старая тетка и старый капитан, и обе он сыграл неплохо, только под занавес напортачил и на поклон уже не выйдет.
Оказалось, что он хорош в искусстве раскрашивать себе физиономию. Я сам едва его узнал, встретив в гостиничном баре, а ведь я видел его еще мальчишкой, гордо восседавшим на пегой лошади, — мы с ним почти однолетки, между прочим. Так что, увидев важного старика, сидящего с рюмкой граппы, я мог принять его за кого угодно, только не за костлявого мелкого задиру, которого я отлупил однажды на деревенском празднике. Сразу после фейерверка.
flautista_libico
Раньше человек, преступивший закон, становился как будто невидимым, зазорным, тем, на что стыдно поднять глаза. Взять хоть древнейшие племена: преступника просто переставали замечать, он становился прозрачным, то есть другим. А теперь, я думаю, все перевернулось с ног на голову. Став убийцей, ты выпрыгиваешь из толпы, будто пятитонный скат манта из воды. Ты становишься другим, но ты жив (софиты высвечивают тебя в партере, будто подставного клоуна), люди поворачивают к тебе головы, шуршат фольгой и обсуждают твои обстоятельства.
По версии полиции, капитан по прозвищу Ли Сопра покончил с собой, прыгнув в воду со скалы в каменоломне. Он тоже был убийцей, взлетающим скатом, он взлетел, но с грохотом плюхнулся обратно, бедолага, а все почему? Потому что ему не хватало безразличия. Если судьба видит, что ты чего-то очень хочешь, то всегда отвечает уклончиво. Чтобы стать по-настоящему безразличным, надо понять, что тебе нигде ничего не принадлежит и принадлежать
